Уже начинающий тускнеть в памяти 2020 год был богат на события разного рода и масштаба. Произошло многое, что расцветило мир новыми красками. Однако в некоторых случаях более значительным событием становится не то, что происходит, а то, что, наоборот, не происходит
Событие — это не обязательно нечто случившееся, а, порой, его отсутствие. Метафорически это выражает образ "черного солнца": небосвод остается выстроенным вокруг солнца, даже если вместо него зияет дыра. Дыра от отсутствующего солнца — которого, быть может, в действительности никогда и не было — тоже по-своему светит и часто не менее ярко.
2020 год дал нам сразу два ярких события такого рода: /недо/революция в Беларуси и /недо/отравление Алексея Навального. И то, и то практически состоялось в полной мере, но в какой-то момент что-то пошло не так. /Недо/случившееся: чем меньше остаток, чем короче дистанция этого "недо-", тем больше влияние у таких событий, тем ощутимее свет их сумеречных лучей. Оба события оборвались, как будто, на многоточии. Эта пауза предоставляет пространство для рефлексии. О пусть частично, но чужом размышлять всегда проще, чем о своем — поэтому о белорусском протесте.
На излете Средних веков в анатомические театры ходили, чтобы встретиться с изнанкой человеческого. Химический театр белорусской революции сам пришел к нам — рассказами многочисленных знакомых, стремительно разросшимися тг-каналами (так, канал NEXTALive стал крупнейшим каналом в русскоязычном сегменте), контентом различных оппозиционных и лоялистских блогеров — и принудил наблюдать за алхимическими реакциями политического. Сложно отвести взгляд. Собственно, мучительная завороженность зрелищем краха революции и заставила написать этот текст: событие, как известно, можно вынести, лишь говоря о нем.
Особенно уместно это говорение сейчас, в самом начале весны. На 25 марта белорусская оппозиция анонсировала начало новой серии протестов. Ее лидер, Светлана Тихановская, объявила общенациональное голосование по вопросу проведения переговоров с действующей властью при международном посредничестве. Ходят слухи о новой конституции, скором уходе действующего президента, досрочных выборах, возможной сделке с Москвой. Продолжаются резонансные судебные процессы, заводятся новые уголовные дела.
Возразят, что говорить о крахе революции в Беларуси рано. Другие скажут, что революция уже случилась — революция сознания. Но это все лукавство. Само понятие революции, скорее метафизическое, чем социально-политическое, предполагает не надлом, а коренной перелом, слом. В настоящее время на своем троне остается прежний суверен. Его заявления по поводу новых президентских выборов выражено издевательские. Политические заключенные продолжают находиться в тюрьмах, виновные в пытках и убийствах протестующих не наказаны, некоторые из них получили повышения. Никакого слома нет.
На сцене этого театра раз за разом демонстрируется банальная истина: политическое конститутивно связано с риском. Власть может свалиться в руки практически кому угодно, но удержать ее способен только тот, кто готов рисковать — и не один или несколько раз. Это так и в нищих африканских автократиях, и в благополучных европейских демократиях: разница между ними только в минимальном шаге ставки. Суверен, обладатель власти, определяется не внешностью, не умом, не управленческими компетенциями, его поведение может казаться смешным и даже абсурдным, но пока он готов рисковать, а его оппоненты — нет, власть останется у него. Тяжесть этого риска нельзя уменьшить, размазав ее по некой группе. Можно создавать коллегии, комитеты, советы и директории, но все это имеет смысл только тогда, когда в них есть те, кто готов взять на себя персональную ответственность за риск.
В 1917 году великий князь Михаил Александрович в акте о своем отречении говорил об отказе "воспринять верховную власть". Власть именно что надо воспринять — сродниться с ней, без остатка впустить в себя и полюбить. Людей, способных на это, немного. В русской культуре вообще имеется традиционное представление о власти, как о чем-то грязном и вязком, похожем на мазут. Первые русские святые, Борис и Глеб, предпочли смерть тому, чтобы замараться властью, которая принадлежала им по праву. Им просто она была настолько не нужна. Не каждый захочет обрастить свою речь человеческим мясом, писать свою личную историю широкими мазками чужих трагедий и надежд, нести на себе груз ответственности. Даже не святому, а просто нормальному человеку власть не нужна, он ей тяготится. Не нужен постоянный риск за себя и, что страшнее, за других. Ему недоступно это возбуждение, азарт. Борьба за власть в принципе ненормальна, и не только потому, что нормальность — это всегда дискурс правящей элиты. Просто такой лайфстайл требует слишком специфических пристрастий. Интенсивная борьба за власть, разворачивающаяся во время революции, фрикциобразна. Смертельный темп этих фрикций, требующий готовности жертвовать все большим, не совместим с нормальной жизнью: если человек заводит речь о революции, то он должен быть готов порвать с нормальностью.
Проблема белорусской /недо/революции состоит не в отсутствии у нее нет достаточной поддержки среди населения — как раз наоборот, — не в недостатке силы и даже не в вмешательстве бывшей метрополии (этот фактор вообще сильно преувеличен). Проблема в нехватке тех, кто готов запятнаться ненормальностью. Среди лидеров протеста согласных на это не нашлось. Люди позволили себе поверить в преступную мысль, что систему власти можно сменить в режиме хобби, в свободное от работы время, через мобильное приложение. Это прекрасно иллюстрирует фактический провал кампании забастовок на производстве: люди могут выходить на митинги, даже терпеть побои от полиции, но это именно что нечто разовое, изолированное — жертвовать своим привычным жизненным укладом они не готовы. И винить их за это трудно: большинство всегда держится за нормальность. Нормальность — это не только про комфорт дома, когда устал и вернулся с работы. Многие рисковали удобством, временем, благосостоянием, жизненными перспективами, здоровьем. Люди выходили на протестные акции в холод и дождь, зная, что их могут избить и задержать на неопределенное время, а потом уволить или отчислить. Но нормальность — это еще и некая базовая конституирующая этика. Рисковать своими этическими принципами, своей, если использовать выражение Славоя Жижека, фундаментальной фантазией — намного сложнее, чем рисковать своим здоровьем. Трагедия революции заключается как раз в том, что она вынуждает людей жертвовать своими собственными идеалами в борьбе за власть. Потому победивший дракона так часто сам становится драконом. Революции делают те, кто готов запятнаться.
События в Беларуси показывают нам, как цепко люди держатся за собственные этические представления. Это, безусловно, достойно восхищения. Однако где заканчиваются гуманность и этичность и начинается нарциссическое любование собственной этической безупречностью? У СИЗО на Окрестина развернулась практически буквальная инсценировка знаменитого текста Канта: толпа предпочла красивый холод морального императива, запрещающего насилие, помощи товарищам, которых пытали за стеной. Люди постояли и ушли, гордые тем, что не поддались на соблазн, а их товарищей продолжили держать лицами в пол и бить. И если бы только бить. Вся суть белорусской /недо/революции нашла свое выражение в моменте, когда волонтеры призывали людей, собравшихся у стены изолятора и скандировавших лозунги "Свободу!", "Трибунал!", кричать потише, потому что "так задержанным будет хуже". Особенно сюрреалистично это воспринимается в контексте популярных у оппозиционеров параллелей между государством Александра Лукашенко и нацистской оккупацией: в их представлении, видимо, партизаны боролись с немцами, устраивая шествия и скандируя требования перед комендатурами. Претензии настолько противоречивого дискурса на какое-либо господство обречены. На контрасте с ним дискурс правящего режима, при всей его нелепости, отличается тупой и брутальной цельностью. Именно поэтому президент до сих пор пользуется поддержкой большинства силовиков: он обеспечивает их — что важнее всевозможных социальных льгот — простой и ясной позицией, где слово и дело взаимодополняют друг друга.
Все последнее время оппозиция в Беларуси занята не борьбой за власть, а обоснованием собственной субъектности, как будто не понимая, что субъектность не нужно отдельно обосновывать, достаточно совершать значимые реальные действия. Неспособность оппозиции на них компенсируется грандиозными свершениями в области символического. Это наблюдается на всех уровнях. Рядовые активисты расползлись по русскоязычным социальным медиа и требуют от всех сочувствия (хотя как вообще его можно требовать?) и признания недостижимой высоты своих моральных позиций. Иногда эти требования предъявляются совсем уж не к месту: так, активисты подняли волну возмущения из-за того, что рэпер Моргенштерн — персонаж, буквально выстроивший весь свой образ на аморалке — позволил себе не поддержать их протест, честно ответив, что ему "пох#й". В это время лидеры оппозиции избрали основным своим приоритетом получение одобрения от западного сообщества. Опыт разнообразных правительств в изгнании (будь то югославского или польского во время Второй мировой) показывает, что обладание ограниченной легитимностью в глазах международного сообщества в большинстве случаев дает очень низкую конверсию в реальное влияние внутри страны. Чтобы обрести подлинную политическую субъектность, то есть признание оппонентами того, что ваше мнение необходимо учитывать, недостаточно сдержанного одобрения соседних государств или международных организаций.
Правящий режим в Беларуси отказывает протестному движению в субъектности. На этом построена вся его политика. Единственный приемлемый для себя формат коммуникации с протестующими Лукашенко показал, когда собирал лидеров оппозиции в СИЗО КГБ. Это отношение нельзя переменить уговорами: необходимо заставить оппонента признать за вами право на голос, на позицию, с которой нужно считаться. Коммуникация не ограничивается вербальным уровнем. "Бог создал людей, а полковник Кольт сделал их равными": слишком часто для того, чтобы вас слушали, вам нужно иметь в кобуре револьвер. В политике эта особенность коммуникации просто проявляется чуть более явно. Если сотен тысяч людей на улицах белорусских городов оказалось недостаточно, чтобы навязать Лукашенко переговоры, преступно наивно надеяться на то, что его принудит к диалогу демонстрация цифр онлайн-голосования. Не говоря уже о том, что стилистически неправильно совмещать призывы к переговорам с режимом и обвинения его в политике тотального насилия.
Разница между разнообразными онлайн-акциями, выходами на митинги к посольствам в Тель-Авиве или Мюнхене и реальным протестом — примерно такая же, как между виртуальным сексом и занятиями реальной любовью. И то, и то вроде бы про одно, но все-таки имеется существенное различие. И протест, и любовь требуют риска. Они не могут быть безопасными, и это во многом определяет их ценность. Потому в мире, в котором мы живем, так мало протеста и любви.
Стратегия поведения, которую избрали лидеры белорусского протеста, не оставляет пространства для надежды, что событие перевернется и /недо/революция раскроется революцией. Режим в Республике Беларусь, безусловно, так или иначе в скором времени сменится. Однако к победе революции это не будет иметь никакого отношения.
В конце одна метафора. Возвращаетесь вы домой после долгого дня и вдруг обнаруживаете, что какой-то незнакомец на вашей же постели жестко имеет вашу жену. Еще и смотрит на вас при этом, ухмыляется. Ей, похоже, это не очень нравится. Вы, конечно, можете цивилизованно призвать его к диалогу. Можете позвать друзей и вместе грозно встать у края кровати. Можете, одевшись в красивые одежды, организовать вокруг нее карнавал и петь песни. Можете провести по телефону консультации с соседями. Наконец, можете подождать, пока он кончит и уйдет сам. Но до тех пор, пока вы не схватите статуэтку или кухонный нож и не броситесь на него — что, разумеется, будет связано для вас с определенными рисками — ваше право на то, чтобы спать с этой женщиной, останется под большим вопросом. В первую очередь, для самой женщины.