Говорить о «пользе» Covid-19, без сомнения, иллюзорно, не говоря уже о том, что это оскорбительно для тех, кто - как всегда самые слабые социальные группы - умирает, страдает и теперь готовится столкнуться с разрушительной экономической рецессией
Однако вирус предоставляет нам все более редкий шанс - это время, которое хотя бы частично освобождено от конформистской гиперактивности, которая привязывает нас к окружающему миру. Внезапно становится возможным, даже необходимым, избежать императивов, которые регулируют нашу жизнь. Фиксированность пространства, в котором мы заключены, компенсируется временем, несколько освобожденным от идеологических режимов компульсивного поведения, характерных для постиндустриального турбокапитализма. Хотим мы того или нет, мы вынуждены остановиться и прислушаться к тишине мира, который, по крайней мере сейчас, нам больше не принадлежит.
Приостановка огромного конвейера, которым является глобализированный капитализм, может открыть небольшой разрыв в идеологическом покрывале, которое делает всех нас соучастниками репродуктивного механизма, ставшего токсичным. Нынешний режим самоизоляции показывает нам, насколько мы пассивны не столько в одиночестве, сколько в лихорадочном участии в социально-экономическом нарративе, стремительно движущемся к своему краху. Другими словами, вирус создает фантазию о нашем потенциальном освобождении от обязанности наслаждаться, которая всегда является обязанностью наслаждаться от имени капитала. Осмысление травмы Covid-19 означает попытку освободить наше существование от тех форм извращенного идеологического наслаждения, с помощью которых мы подчиняем себя догме продуктивизма. Наши политические элиты - будь то сбрасывая пыль с (не очень) старых евгенических решений или используя базуку центральных банков - сегодня отчаянно пытаются скрыть системное противоречие, которое пандемия не вызвала, но определенно усилила. Сегодня, однако, у нас есть беспрецедентная возможность представить себе более гуманное будущее вне логики прибыли.
В отличие от Маркса, Вальтер Беньямин писал, что революции не обязательно являются «локомотивом мировой истории». Скорее, они являются «попыткой пассажиров этого поезда - а именно, человечества - включить аварийный тормоз»[1]. Если главная забота наших политиков сегодня - запустить глобальный производственный локомотив, то нынешний тупик, по крайней мере, освобождает нас от суперэгоистического давления, требующего участия любой ценой. Любой, кто подходит к капитализму критически - а в эти драматические дни он может себе это позволить - не должен упустить шанс поразмышлять о том, что поставлено на карту в обществе, охваченном вирусом, который родился из чрева той экономической системы, которую многие считают самой эффективной из всех возможных. Далее я попытаюсь соотнести наше нынешнее состояние онтологического подвешивания с логикой способа производства, срок действия которого приближается к концу. Возможно, вирус раскрывает не столько зловещие намерения биополитических (тоталитарный контроль над человеческими жизнями) или финансовых (неолиберальная жадность) режимов, сколько пустоту, вокруг которой вращается все более изношенный ремень капиталистической диалектики.
Прежде всего, мы не можем ограничиваться мыслью о том, что неолиберализм, как он утверждал себя в течение последних сорока лет, является неадекватной аберрацией фундаментально эффективного способа производства. Скорее, несомненно разрушительная финансиализация экономики была строго необходимым ответом капитала на системный кризис прибыли, который, начиная с 1970-х годов, подрывал основы реальной экономики. Продолжающаяся ликвидация наемного труда без возможности его восстановления на прежнем уровне занятости превратилась во все более страшное системное противоречие после третьей промышленной революции (микроэлектроника, информационные технологии, цифровизация), а сегодня, на заре четвертой промышленной революции (ИИ), разрушение «субстанции стоимости» (человеческого труда) кажется необратимым. Чтобы понять причины непропорционального расширения финансовой индустрии, мы должны поместить ее в лоно первоначального способа производства. Перефразируя Маркса, можно сказать, что анатомия финансов - это ключ к пониманию анатомии реальной экономики. Финансовый капитализм, другими словами, раскрывает элементарный механизм, с помощью которого экономика обретает социальную эффективность в современном мире. Его ловкость рук (деньги, которые волшебным образом создают новые деньги) воспроизводит на более простом уровне элементарную уловку капитализма с момента его зарождения. Давайте посмотрим, как это происходит.
Капитал не является эмпирическим объектом (деньги, рынок, банки, отдельные компании и т.д.), и поэтому его можно понять только как капитализм, историческую формацию, которая социализирует тех, кто покупает, и тех, кто продает рабочую силу. Как социальная связь, капитализм подразумевает институционализированное посредничество денег, которые покупают труд для создания еще больших денег, которые, в свою очередь, покупают еще больше труда для производства еще большей стоимости, по теоретически бесконечной спирали. Эта диалектика, которая сегодня агрессивно разрушается и одновременно подхватывается финансовыми рынками, обходящими стороной человеческий труд, имеет точное происхождение. Капиталистический нарратив был основан посредством системного перехода, касающегося роли денег. Для краткости мы можем резюмировать это через Маркса, цитирующего Аристотеля: это переход от докапиталистической экономики, где деньги являются посредником товаров, к хрематистике, или искусству делать деньги, где деньги становятся нарциссически влюбленными в самих себя, активизируя то стремление к саморасширению, которое мы называем капиталом и которое зависит от «рационального» посредничества того уникального товара, который мы называем трудом. Последний является тем особым ингредиентом, который заставляет капитал расти как пирог. В философских терминах мы бы сказали, что капитализм - это логическая и диалектическая совокупность, где капитал и труд - две стороны одной медали. В связи с этим соотношением мы должны вернуться к вопросу о роли труда.
Опираясь на гегелевскую спекулятивную диалектику, без которой у нас не было бы «Экономических рукописей» и «Капитала» (то есть Маркса), мы можем утверждать, что труд задним числом соблазняется деньгами, которые стремятся стать капиталом. Но в итоге Маркс не признает конституирующую роль денег-капитала в ретроактивном поглощении рабочей силы. Иными словами, он недооценивает то, что Гегель называет Setzung der Voraussetzungen, диалектическую фигуру «выдвижения предпосылок»: чтобы утвердить себя в качестве социальной формы, капитал выдвигает труд в качестве нарративной предпосылки и условия возможности для своего собственного (капитала) саморазвертывания.
Вспомните вступительные кадры фильма Чарли Чаплина «Новые времена» (1936). Фильм начинается с изображения огромных часов, занимающих весь экран, отмечая течение времени; затем следует кадр сверху на стадо овец, аккуратно бегущих в одном направлении, которые растворяются в кадре с толпой рабочих, которые выходят из станции метро и спешат к воротам фабрики. Современность запечатлена Чаплином как специфический способ регламентации через измерение труда. Это означает, что труд имеет значение (для капитала) только тогда, когда он может быть подсчитан через культ рабочего времени, из которого извлекается прибавочный труд, в свою очередь питающий прибавочную стоимость и, в конечном счете, кристаллизующийся в прибыли. При капитализме все, что превышает рабочее время, по сути, является пустой тратой времени, или времени, которое требуется для подготовки к продаже или покупке работы. Именно это волнует сегодня наших глав государств и экспертов по экономической политике: мы теряем время.
Но, возвращаясь к Марксу, в какой степени мы можем согласиться с ним в том, что труд является «субстанцией стоимости»? Несомненно, это верно, если рассматривать капитализм как социальную форму, но спекулятивный подход выводит нас на более глубокий уровень сложности. Давайте представим «абстрактный труд» как эпохальное изобретение, с помощью которого денежный капитал позиционирует себя как свою собственную внешнюю субстанцию, чтобы иметь возможность определить себя как капитал. Слово «изобретение» следует понимать буквально, поскольку речь идет об аутопоэзисе капитала, подлинно креационистском акте: деньги, выброшенные из феодального способа производства, становятся капиталом в результате эффекта возникновения из себя. Согласно Гегелю, история мира - это ставший причиной самого себя самореализующийся разум (Vernunft). То есть человеческая история возникает благодаря способности разума (или Духа) организовать себя из своей собственной реальной противоречивости, которая не исчезает, а возвращается на другом уровне ноуменального опосредования. Именно это Гегель подразумевает под Aufhebung: одновременно преодолевать и сохранять противоречивый (негативный) статус реальности через ее понятийные абстракции. В более широком смысле это означает, что мы можем утверждать причину наших действий только на основании отсутствия причины, радикальной противоречивости всего сущего.
Подобная контринтуитивная перспектива предлагает нам, прежде всего, подумать о причинно-следственной связи между дисфункциональностью нормативного порядка и рождением нового. Но на самом деле наше отношение к отсутствующей причине носит онтологический характер. Говоря иначе, травма как несуществующая причина по определению присуща норме. Ходьба - это другая сторона падения, так же как плавание является следствием утопления, а сама жизнь начинает обретать смысл для нас, людей, только в ответ на предчувствие смерти. Человеческое существование по определению находится в состоянии хрупкого равновесия над своей «беспочвенной землей» - и то же самое относится к капитализму. Утверждать, что капитал - это causa sui, значит утверждать, что он является следствием причины (абстрактного труда), которую он обозначает ex nihilo. Только создав свою собственную символическую предпосылку в труде как счетной единице, капитал стал социальной связью, приобретя историческое и онтологическое значение. Труд не является, как утверждал Маркс, «вечной естественной необходимостью» как «производитель потребительной стоимости». Скорее, как расходование человеческого «мозга, мускулов, нервов, рук и т.д.»[2] он должен быть обозначен и «пущен в дело» буквально из ничего.
Маркс не ошибался, теоретизируя универсальность труда как органического обмена веществ между человечеством и природой. Однако он не учел того факта, что труд является негативной детерминацией, а не революционным героем телеологического нарратива, кульминацией которого является триумф коммунизма и конец классовой борьбы. На самом деле, онтологизация труда - это элементарный идеологический шаблон, с помощью которого утверждали себя все капиталистические общества, равно как и социалистические. Иначе говоря, догма трудового времени - это специфически современная форма отчуждения, без которой homo economicus теряет свой онтологический компас, не зная больше, что с собой делать. В этом отношении Covid-19 воздействует на нашу жизнь, лишая ее, по крайней мере на время, символического содержания. Но этот специфический травматизм, разрушающий наше высокомерие (вера Фукуямы в то, что глобальный капитализм открыл конец истории), с нами случился уже давно, а вирус лишь сделал его явным. Covid-19, таким образом, можно рассматривать как метонимию капитала, который теперь «становится самим собой» как негативная субстанция. О все более неуправляемом измерении нашего экономического кризиса свидетельствует неловкость, сопровождающая любую политическую попытку сдержать его с помощью подогретых неокейнсианских рецептов или (что еще хуже) катастрофических неолиберальных предписаний.
Глобальный кризис современного капитализма - это кризис производства прибавочной стоимости, который берет свое начало во всепроникающем и беспрецедентном уровне автоматизации, начиная с 1970-х годов. Это кризис слепого и безличного механизма, который заставляет труд работать, чтобы количественно оценить его и вырвать у него излишек производительности, который возводится в священный Грааль всей воспроизводственной системы. Но, как и предполагалось, чтобы извлечь прибавочную стоимость, капитал должен сначала обозначить труд. Он должен сначала соблазнить его (и, в конце концов, отказаться от него), чтобы придать ему социальный характер. Маркс говорит нам, что капиталист извлекает из рабочей силы определенное количество прибавочного труда, дополнительное рабочее время, не покрываемое заработной платой, которое как таковое сообщает прибавочную стоимость и прибыль. Однако здесь Маркс невольно одобряет условия возможности капиталистического нарратива, поскольку его определение прибавочной стоимости основано на фундаментально позитивистской онтологии труда как вечной человеческой необходимости и производителя потребительной стоимости. Утверждая, что прибавочная стоимость возникает в результате вымогательства прибавочного рабочего времени, Маркс, конечно, прав, раскрывая уловку эксплуатации. Но его освободительные категории («потребительная стоимость» и «конкретный труд») остаются в рамках нарратива валоризации. Он упускает из виду, что прибавочная стоимость - это обозначение отсутствия стоимости, невозможности для труда производить какую-либо стоимость. Труд как субстанция, производящая стоимость, является капиталистической категорией насквозь. Хотя «субстанциалистская критика» Маркса прекрасно отражает внутреннее противоречие капиталистического накопления, она остается неадекватной для его преодоления.
Ведь именно вокруг минуса, выдаваемого за плюс (прибавочная стоимость), крутится вся система производства прибыли. Не правда ли, что форма капитала, которую мы называем прибылью (конкретный аспект прибавочной стоимости), по определению воспринимается как недостаток? Репродуктивный секрет капитализма как социальной связи заключается в том, что у него нет достаточного количества, и эта нехватка, или негативный триггер, порождается изначальным движением диалектики, посредством которой деньги-капитал и труд взаимодействуют и обозначают друг друга. Таким образом, прибавочная стоимость - это отрицательный знак, радикально обесцененный по определению. Это бессмысленный остаток капиталистического нарратива, а не измеримое количество рабочей силы. Именно потому, что он крутится вокруг отсутствующего объекта, капитал имеет структуру фрейдистского влечения: он решительно выходит за рамки принципа удовольствия, он получает удовольствие, упуская цель. Подобно тому, как курение или азартные игры вызывают компульсию, капитал как процесс ценит себя, соотносясь с прибавочной стоимостью как своей отсутствующей субстанцией. Хотя Маркс разрешил загадку прибавочной стоимости в контексте капиталистической эксплуатации и извлечения прибыли, он не увидел, что ответ на загадку, заданную прибавочной стоимостью, состоит в том, что ответа нет - прибавочная стоимость заставляет часы мира тикать, обозначая невозможность.
Леденящим душу молчанием Covid-19 говорит нам правду о труде и производимой им стоимости: так неожиданно отнимая их у нас, вирус высвечивает их реальную противоречивость и ту хитрую уловку, с помощью которой наш мир воспроизводит и себя, и свои собственные предрассудки. Однако дело не только в том, чтобы осудить капиталистическую уловку. Нам необходимо срочно осознать, что этот специфический прием теряет свою социально-онтологическую эффективность. Ведь структурный кризис капитализма, ускоренный вирусом, делает нас все более обнаженными и беззащитными перед лицом зияющей пустоты, вокруг которой наша модель жизни веками организовывалась как особая форма социальной иммунизации. Варварство теперь - единственный способ, с помощью которого эта форма жизни может выжить, отрицая пустоту своего фундамента в создании прибавочной стоимости. Пустое основание, однако, должно быть не проигнорировано или отвергнуто, а принято и переосмыслено как основание новой социальной связи, возникающей против и за пределами морального капиталистического нарратива.
[1] Benjamin W. Selected Writings, vol. 4 1938-1940, ed. H. Eiland and M. W. Jennings. Cambridge, MA: Harvard UP, 2003. P. 402.
[2] Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Том 1. М., 1952. С. 50.