Почему не существует эпистемологии гуманитарных наук, хотя бы отдаленно сравнимой с эпистемологией естественных наук?
Почему гуманитарии могут указать лишь на несколько действительно полезных работ философов (Вильгельм Дильтей о понимании в гуманитарных науках и объяснении в естественных науках; Ханс-Георг Гадамер и Поль Рикёр о герменевтике; Р. Г. Коллингвуд об истории), в то время как огромные массы философии посвящены гносеологии? Даже если оставить в стороне философов, наука имеет впечатляющую традицию ученых, философствующих о своих собственных практиках – таких практиках, как контроль над экспериментами, проведение измерений, отличие корреляции от причинно-следственной связи, оценка погрешностей наблюдения, выборка населения и построение математических моделей. Это не значит, что гуманитарным наукам не хватает своих собственных точных способов познания: от источниковедения в филологии до медленного чтения в литературоведении, не говоря уже о критических комментариях в философии и обнаружении анахронизмов в истории. Тем не менее, несмотря на замечательную сложность этих инструментов, каждый из которых имеет свою собственную историю и все они оттачивались десятилетиями, если не столетиями дисциплинарных исследований, среди гуманитариев (а тем более среди моего собственного племени историков и философов науки) очень мало систематических размышлений о том, откуда мы знаем то, что знаем. Почему?
Этот вопрос уже некоторое время оставался на задворках моего сознания, но за последний год он дважды оказался в центре моего внимания. В первый раз это была международная комиссия (очередная) по состоянию гуманитарных наук. Там было много суровых дискуссий по поводу ослабления государственной поддержки, сокращения набора студентов, университетских менеджеров-обывателей, настроенных откровенно враждебно политиков, империализма естественнонаучных дисциплин и ужасного состояния рынка труда - все это действительно серьезные темы. Но ни у кого не было особого желания обсуждать то, почему гуманитарные науки оказались в таком печальном положении, почему они явно теряют свой статус формы научных исследований, которые вносят вклад в общий корпус знаний. Почему после столетий определения того, какие именно знания нужны, и моделирования того, как их получить, гуманитарные науки воспринимаются даже внутри самого университета как вообще никак не связанные со знаниями? Почему дисциплины, породившие исследовательский дух (и исследовательский семинар), теперь рассматривались как все более второстепенные по отношению к поиску знаний?
Во второй раз это было пятидесятилетие журнала Critical Inquiry и просьба со стороны редакции подготовить по этому случаю небольшую заметку. Так у меня появился весьма желанный повод приятно провести день, просматривая онлайн-архив журнала, посмотреть статьи разных лет (а также эссе, переводы, интервью, манифесты и мемуары). Этот космополитизм жанров отражал космополитизм CI в отношении авторов и тем, выходя далеко за пределы англоязычной провинции литературной республики. Я листала архив совершенно бессистемно, следуя случаю. Хотя некоторые материалы со временем явно устарели, на удивление многие все же самым щедрым образом окупили потраченное время: Фрэнк Кермод «Романы: признание и обман» (1974), Нэнси Фрейзер «Секс, ложь и публичная сфера: некоторые размышления о решении в отношении Кларенса Томаса» (1992), «Онтология врага: Норберт Винер и перспективы кибернетики» Питера Галисона (1994), «Семейное сходство и родословная: две когнитивные метафоры» Карло Гинзбурга (2004), «Подобия Пандоры: имитация и идентичность» Жан-Пьера Вернана. (2011), «Поверх влияния» Марджори Гарбер (2016) и мн. др.
Хотя отправной точкой для большинства статей было детальное рассмотрение чего-либо – произведения искусства или литературы, исторического эпизода, мифа, события общественной жизни, философской идеи – ни одна из них не ограничивалась только этим. Далеко не все из статей были подготовлены в рамках многоэтажной теорий (эти как раз больше остальных устарели), но все были высококонцептуальными: их авторы были чрезвычайно внимательны в отношении омутов, скрывающихся под предательски ровной поверхностью, казалось бы, безобидных представлений. Это как сейсмометр, чувствительный к самым слабым вибрациям слов и изображений; неутомимый труд сделать неявное явным, или то, что считается само собой разумеющимся, внезапно начинает удивлять и даже шокировать. Передо мной оказались представлены не только исходные материалы для описания эпистемологии гуманитарных наук, но и аналитическая тонкость, столь необходимая для ее представления. Но снова, похоже, не было никакого стимула подобным заниматься.
Изменится ли подобное положение дел? И должно ли оно измениться? За последнее десятилетие появилось новое направление исследований под названием истории гуманитарных наук – ее сколотили из дисциплин, ранее относившихся к истории образования, дисциплинарной истории, истории науки и интеллектуальной истории. Новая специальность, как правило, более широко представлена на языках, таких как голландский и немецкий, в которых не происходило сужение значения речевых синонимов латинского scientia до обозначения только естественных наук. До сих пор их носителей вопросы эпистемологии особо не интересовали. Но так же, как история науки долгое время служила стимулом и спарринг-партнером философии науки, возможно, история гуманитарных наук в конечном итоге породит свой философский аналог. Но даже если бы это было так, оставался бы вопрос: будет ли в подобном хоть какой-то смысл? Точно так же, как многие ученые ставят под сомнение необходимость эпистемологии науки, многие гуманитарии могут счесть эпистемологию гуманитарных наук излишней: мы знаем, как делать то, что делаем, и мы просто это сделаем, большое спасибо.
Я не уверена, что мы действительно знаем, откуда мы знаем то, что знаем. И даже если бы мы это узнали, огромное количество умных, хорошо образованных людей, наших идеальных читателей и потенциальных студентов, даже наших коллег из других факультетов, все равно ставили бы вопрос, почему то, чему мы учим и что мы пишем, считается знанием. Первым шагом в оправдании наших методов познания для таких сомневающихся было бы оправдание их для нас самих.
Источник