В панике по поводу новых угроз свободе слова нет ничего нового. Тем не менее, как и тревоги по поводу того, какая молодежь пошла, свежий кризис свободы слова всегда представляется беспрецедентным
И, как и в случае с другими видами моральной паники, те, кто бьет тревогу, часто оказываются весьма мало заинтересованы в том, что, как они утверждают, защищают. Самые громогласные противники «культуры отмены» в последние недели странным образом замолчали – или, что еще хуже, – требовали подавления выступлений в поддержку палестинцев или критики Израиля. У свободы слова есть политическая функция. Искусные повороты, сальто и пируэты выполняются для того, чтобы заставить эту самую священную свободу выполнять распоряжения тех, кто к ней взывает.
Но результаты могут быть обескураживающими. Нам говорят, что цензура — это не ответ на высказывания, которые нам не нравятся: нужно бороться со словами, используя больше слов. Но сама критика зачастую воспринимается как форма цензуры. Расистские высказывания защищены; выступления, критикующие расистские высказывания, являются попыткой подавления свободы слова. Между тем, вполне допустимо и даже привычно утверждать, что «левые», «феминистки» или «транс-лобби» являются фанатиками – настоящими расистами, сексистами, антисемитами – не вызывая тревоги по поводу свободы слова. На практике это означает, что называть кого-то фанатиком — это преступление против «свободы слова», когда это правда, но не тогда, когда это не так.
В основе этого дискурса лежит общепринятая идея свободы слова, уходящая корнями в теории либерализма. В этой концепции свобода слова означает просто: никто не мешает вам говорить (например, посредством закона, запрещающего или наказывающего выражение определенных мнений). Ограничение свободы слова, с традиционной либеральной точки зрения, оправдано только в редких, ограниченных условиях: когда речь представляет непосредственный риск серьезного вреда; и в особых ситуациях, например на собраниях, мы можем временно запретить кому-либо говорить, чтобы позволить выслушать кого-то другого (так называемый принцип председателя). Напротив, речь не должна быть ограничена на основании ее намерений по нанесению оскорбления (что отличается от категории «вред»), какими бы необоснованными или болезненными они ни были. Хотя могут быть серые зоны, эта модель привлекательна, потому что она, как кажется, делает свободу слова ситуацией «по умолчанию»: она у нас есть до тех пор, пока кто-то не вмешается и не помешает нам говорить.
Но все не так гладко, как кажется. Либеральная концепция оставляет торчащие нити: потяните за любую из них, и все рискует распутаться. Одна из них касается принципа председателя. Право говорить, не будучи заглушенным речью других, имеет смысл только в определенных контекстах, где у вас есть законное право высказаться и быть услышанным – возможно, в зале для дискуссий, но не во время концерта или фейерверка. Это говорит о том, что, казалось бы, нетронутый принцип свободы слова является чем-то гораздо более прагматичным и традиционным. В принципе председателя также подразумевается признание того, что свобода слова — это больше, чем просто свобода шуметь: другие должны иметь возможность нас слышать. Свобода слова — это свобода не только создавать слова, но и (заимствуя у философа Дж. Л. Остина) делать что-то посредством этих слов.
А вот еще одна торчащая нить. Чтобы иметь возможность делать что-либо посредством слов, нам нужно не только быть услышанными, но и быть понятыми, по крайней мере, в минимальном смысле этого термина. И то, как нас понимают, может зависеть, среди прочего, от того, что о нас говорят люди (или такие люди, как мы). Разве речь о женщинах, иммигрантах или претендентах на льготы – не говоря уже об анархистах, марксистах и даже социал-демократах-«корбинистах» – не делает это постоянно, множеством тонких и не очень тонких способов? Как выразилась Кэтрин Маккиннон, «речь действует, действия говорят», и одна из вещей, которые делает речь, — влиять на то, что другие могут делать со своей речью. Наши высказывания и действия постоянно пересекаются, чтобы ограничить, но и сделать возможным высказывание друг через друга. Наша способность «говорить» в том смысле, который имеет значение – подразумевая не простое проговаривание слов, а достижение какого-то дальнейшего, по своей сути социального акта общения – на самом деле всегда зависит от властных отношений.
С этой точки зрения свобода слова не является условием по умолчанию, которое главенствует, если ей не препятствуют или не приостанавливают ее действие. С учетом этого мы вполне можем обсуждать достоинства и недостатки различных способов управления речью, от цензуры и законов о клевете до бойкота или политик лишения права голоса. Но дело в том, что не существует непротиворечивого сценария неограниченной свободы слова, понимаемой как отсутствие помех. Это настолько противоречит тому, как мы привыкли думать о свободе слова, что многим покажется, что это просто не может быть правильным, что утверждение о том, что речь может ограничивать свободу слова, должно быть формой гиперболы. Тем не менее, если речь — это нечто большее, чем просто произнесение слов, в принципе становится возможным говорить о том, что свобода слова нарушается чем-то, что ограничивает возможности нашей речи. Кэролайн Уэст ярким образом подчеркивает эту точку зрения, используя мысленный эксперимент: предположим, что правительство установило бы в мозг своих граждан чип, позволяющий отключать способность данных граждан понимать язык всякий раз, когда выражаются определенные взгляды (или когда слово берут представители определенных групп; мы не колеблясь назвали бы подобное это ограничением свободы слова, несмотря на то, что в этом сценарии граждане по-прежнему могут говорить все, что хотят – и даже, хотя и в неполном смысле, быть «услышанными».
Тем не менее, можно возразить, что пример Уэст можно рассматривать только как случай нарушения свободы слова, потому что определенная организация (правительство) намеренно блокирует понимание или «восприятие» (в лексиконе Остина) речи. Но там, где влияние является размытым и кумулятивным (как это часто бывает с речью об иммигрантах, женщинах или корбинистах), так что никакая конкретная мера или агент не могут быть идентифицированы как единолично ответственные за подобное, нельзя на рациональных основаниях заявлять, что чья-либо свобода слова была скомпрометирована. Это позволяет найти еще одну торчащую нить в либеральном представлении о свободе слова. Так называемая негативная концепция свободы, предложенная Исайей Берлином, отождествляет свободу с отсутствием внешних ограничений. Применительно к речи эта негативная концепция утверждает, что речь свободна до тех пор, пока она не подвергается каким-либо внешним ограничениям, таким как запрет со стороны властей, в отличие от «внутренних» ограничений, таких как невнятность. Пока что все это соответствует здравому смыслу.
Однако на практике грань между запретом на высказывание и невозможностью высказаться не столь очевидна. Например, человека, который слишком «нечленоразделен», чтобы его могли понять, можно охарактеризовать либо как того, кто (скажем, в результате политики в области образования) не удалось приобрести навыки, которые сделали бы его речь понятной и эффективной, либо как человека, исключенного из-за гегемонистских стандартов лингвистической «правильности». И, кстати, почему меры извне должны принимать форму одноразового действия или иметь черты четко идентифицируемого агента? Если несколько компаний загрязняют реку в течение многих лет, ни одна конкретная мера не может быть причиной гибели рыбы (или жителей города, расположенного ниже по течению), но это не дает оснований утверждать, что они просто «умерли» естественным образом.
Центральное различие в идее негативной свободы между препятствиями и «просто» неспособностью часто используется для сохранения видимости свободы в ситуациях бессилия: никто не мешает вам путешествовать – жаль, что вы не можете себе этого позволить приобрести билет; никто не мешает вам спать дома – жаль, что вы не можете позволить себе арендную плату. В случае со свободой слова возникает вопрос: зачем беспокоиться только о том, «позволено» ли нам говорить, вместо того, чтобы спрашивать, что мы можем сделать с обществом, в котором – во многом благодаря концентрации богатства и доступа к средства распространения мнений – некоторые люди могут многое сделать своими словами, а другие – очень мало?
Политические правые, наряду с большинством либералов, в подавляющем большинстве разделяют стандартную, узко негативную концепцию свободы слова. Обычно их не интересуют разговоры о маргинализации определенных групп и точек зрения в средствах массовой информации или тот факт, что речь одних может «заставить замолчать» других, и все это они считают мелочами. Однако в ходе войн за свободу слова ортодоксальное представление о ней зачастую забывается. Для правых почти всё – критика, протесты, коррекция фактов – может быть истолковано как атака на «свободу слова». Внезапно оказывается, что речь все-таки можно замолчать. Нечто подобное происходит и слева. В то время как правые придерживаются узкой концепции свободы слова, но отказываются от нее, когда это удобно для идеологической борьбы, некоторые левые презирают узкую концепцию, но затем прибегают к ней в борьбе с правыми. На заявления правых о том, что их «замолчали» или «отменили», часто отвечают: «фу-у-у, значит, у вас просто отозвали контракт на книгу или вас неприятным образом обозвали. На самом деле никто не мешает вам говорить...»
Подобное намекает на использование правыми двойных стандартов, но ответ рискует впасть в противоречие и выступить в защиту господствующей модели свободы слова как отсутствия ограничений, а не эффективность власти слова. В этом альтернативном представлении о свободе слова, напротив, указание на то, что никому на самом деле не мешают говорить, когда его «не формируют», «отменяют» или просто критикуют, не может быть финалом истории. Если я обнаружу, что из-за моей критики Израиля многие учреждения и организации не желают принимать меня на работу, приглашать меня выступить или публиковать то, что я пишу, то было бы вполне уместно рассматривать это как угрозу для свободы выражения моего мнения и мнения других людей: в этом случае я не могу свободно говорить на определенные темы, не подвергая себя неприемлемому риску неприемлемых наказаний; как и другие, для которых моя судьба может служить примером цены инакомыслия. Даже если бы я смогла в конечном итоге найти работу или издателя, что могло бы полностью или частично восстановить мою способность делать что-то своими словами, и это не означало бы, что эта способность вообще не была уязвлена.
Аналогичным образом, в более широкой концепции свободы слова – понимаемой не просто как отсутствие внешних ограничений, но и как способность эффективно вмешиваться в порядок дел с помощью слов – идея о том, что определенные виды критической речи могут ограничивать способность своих целей общаться «успешно», не является по своей сути противоречивой или ошибочной. Речью можно затыкать: например, посредством лжи, клеветы и перевираний, из-за которых может быть трудно или невозможно заставить быть услышанными себя. Результатом этого не обязательно должна быть симпатия к тем, кого называют мучениками свободы слова, многие из которых видят, что их публичная репутация и способность делать что-то с помощью своей речи исчезают. Но позиция левых имеет более твердую почву, когда подчеркивается неискренность ряда заявлений о замалчивании, используя расширенную концепцию свободы слова и настаивая на том, что проблема лишения права слова рассматривалась бы в более широком контексте. То, что люди иногда становятся более влиятельными в результате преследований, не означает, что их на самом деле не преследовали. Тем не менее, когда предполагаемый случай замалчивания приводит к тому, что его жертва становится знаменитой, это может сказать нам кое-что о позиции этого человека или его взглядах по отношению к власти (даже если то, что это говорит, не всегда непосредственно очевидно)
Допустимы ли лишение права слова и другие меры ограничения, если они представляют собой случаи «нападок» – направленных против сильных мира сего и тех, у кого и так достаточно громкий голос? Это тоже неудовлетворительно. Плоскоземельцев маргинализируют и высмеивают; неправильно ли отказывать им в приглашениях на выступление, поскольку это «нанесение ударов»? Только ценой абсурда. Является ли свобода слова вопросом получения права голоса с трибуны, которой вы заслуживаете? Представление о том, что сила слова должна быть пропорциональна его достоинству, противоречит нашему традиционному представлению о свободе слова, поскольку оно начинает стирать заветное различие между тем, как мы оцениваем содержание выражения и защитой свободы. Короче, один из важных принципов суммирован в знаменитом толковании Вольтера (часто ошибочно трактуемом как прямая цитата): «Я не одобряю то, что вы говорите, но я буду защищать до смерти ваше право это выражать». В крайнем случае, мы в конечном итоге говорим, что свобода слова — это свобода говорить правду или вещи, которые считаются подпадающими под границы (политически, морально или эмпирически) «разумного».
Тем не менее, если мы инстинктивно отвергаем эту позицию, неясно, сможет ли предполагаемая содержательная нейтральность свободы слова выдержать критику – и вообще не так уж ясно, что мы на самом деле верим в нее настолько сильно, насколько утверждаем. Является ли совпадением то, что те, кто защищает «свободу слова» обвиняемых в расизме, как правило, не убеждены в том, что эти высказывания являются расистскими? Или что часть защиты «свободы слова» в Израиле состоит в том, чтобы противостоять обвинениям в антисемитизме, которые считаются цинично используемыми для подавления критики? Эта закономерность предполагает, что вольтеровское различие между тем, как мы оцениваем речь, и тем, что мы говорим о свободе, не является четким и очевидным. То, как мы относимся к данному высказыванию, не может всего лишь влиять на то, как мы относимся к перспективе ограничения полномочий говорящего выражать его. Подобное также может повлиять на суждение о том, считается ли данная реакция ограничением, прежде всего примером «замалчивания».
Возьмем клевету. Очевидно, что сила речи человека может быть уменьшена, если его избегают и осуждают, и это происходит независимо от того, действительно ли он расист, чудак или просто жертва охоты на ведьм. Но имеет значение, является ли то, о чем идет речь, клеветой или обоснованной критикой. Подобное влияет на наше мнение не только о том, оправдана ли утрата власти слов говорящего, но также о масштабах и характере этой утраты. Понятие «понимание» здесь занимает центральное место. Если моя речь искажена и переврана, то я могу оказаться неспособной достичь минимального понимания и эффективно передать смысл: моя речь воспринимается через искажающий фильтр, как бы сильно я ни старалась обойти его или компенсировать его действие. Напротив, критическая речь, которая разоблачает подлинный расизм (например), не блокирует ее восприятие – и может фактически повысить речевую силу своей мишени в определенном смысле (хотя и не в том, который, скорее всего, эта мишень найдет приятным), поскольку она способствует пониманию речи мишени такой, какая она есть.
Размен искусственной простоты и ложной нейтральности либеральных взглядов на взгляды, обращающие внимание на силовую составляющую речи может показаться рискованным шагом. Перспектива отхода от безопасности либеральных норм всегда порождает лихорадочные страхи тоталитарных призраков, даже когда эти нормы на самом деле далеко не безопасны для большинства. Как и любой кошмар, он не берется ex nihilo: это правда, что язык властных отношений и угнетения, «замалчивания» и «безопасности» иногда используется для оправдания практик, которые в лучшем случае являются стратегически неразумными, а в худшем — политически и общественно-опасными. Тем не менее, далеко не впадение в авторитаризм как цена выхода за пределы либеральной модели свободы слова, есть основания учитывать другие проблемы, связанные с политикой «безопасности» как симптомом некритического принятия либеральных способов мышления, которые сосредоточены на индивидуальном суверенитете и рассматривают такие проблемы, как расизм и сексизм, как личные грехи отдельных людей.
Представление о свободе слова как об эффективной силе не имеет определенных практических последствий, но это не то же самое, что влечет за собой неопределенность или обязывает нас соглашаться с нечетким индивидуализированным взглядом на свободу слова. В различных сферах жизни могут быть веские причины действовать, руководствуясь твердыми практическими принципами. Но нам не нужно – и у нас нет веских оснований для этого, и у нас нет веских причин не делать этого – основывать их на неисследованных или вводящих в заблуждение концепциях. Возможно, размышления о свободе слова с должным вниманием к вопросам власти приводят нас к практическим позициям, которые напоминают или перекликаются с относительно «жесткими» позициями, отстаиваемыми (по крайней мере, теоретически) некоторыми правыми, либертарианцами правого и левого толка, а также некоторыми либералами. Во всяком случае, подход, соответствующим образом настроенный на учет власти, будет менее охотно, чем либеральный подход, поддерживать ограничения свободы слова со стороны таких структур, как государство, которое, если больше не рассматривать его через идеализирующую линзу, характерную для либеральной политической философии, ведет себя не так чтобы достойно доверия.
Апокриф Вольтера следует дополнить апокрифом Эммы Гольдман: если бы свобода слова что-то меняла, ее бы объявили незаконной. Но то, что либеральные права, такие как формальная свобода слова и право голоса, являются пустыми, не означает, что у нас нет достаточных причин протестовать против их отмены или размывания. Вы можете отрицать, что Великобритания, например, является «демократией» в полном смысле этого слова, но все же не соглашаться, когда правительство лишает людей избирательных прав посредством законов об удостоверении личности избирателя. Точно так же нельзя сказать, что у нас действительно есть свобода передвижения в стране, где многие люди просто не могут позволить себе куда-либо поехать; но это не значит, что мы не должны возражать, если правительство попытается ввести принудительные ограничения на наше передвижение, подобные тем, которые Израиль уже давно наложил на палестинцев. Смысл – который означает как то, что необходимо противостоять эрозии формальных свобод, так и то, что формальных свобод недостаточно – состоит в том, чтобы приблизить мир, в котором мы имеем реальную власть над своей жизнью, мир, который кажется все более далеким.