Коды социального поведения меняются, во многом в лучшую сторону. Но тем, чье поведение недостаточно быстро адаптируется к новым нормам, суд может быть немедленным и беспощадным
"В те дни расстояние от тюрьмы до рыночной площади было не так уж велико. Тем не менее, осужденной это путешествие показалось, надо думать, довольно длинным". Так начинается история Гестер Прин, рассказанная в самом известном романе Натаниэля Готорна "Алая буква". Как известно читателям этого классического американского текста, история эта начинается после того, как Гестер рожает внебрачного ребенка и отказывается назвать имя отца. В результате она была приговорена к издевательствам со стороны насмехающейся толпы, испытывая "такие муки, точно эти люди, толпой шедшие за ней, безжалостно топтали ее сердце, брошенное им под ноги". После этого она должна была до конца жизни носить на своем платье алую букву "А" - адюльтер. Она селится на окраине Бостона как в изгнании. Никто не будет общаться с ней - даже те, кто втихомолку совершал подобные грехи, среди них отец ее ребенка, деревенский проповедник-святоша. В алой букве "словно скрывались какие-то чары, которые, отторгнув Гестер Прин от остальных людей, замкнули ее в особом кругу"[1].
Сегодня мы читаем этот рассказ с определенной долей самодовольства: такая старомодная история! Даже Готорн насмехался над пуританами в их "темных одеждах и серых островерхих шляпах", их строгим конформизмом, узким кругозором и лицемерием. А сегодня мы не просто модные и современные; мы живем в стране, где царит верховенство закона; у нас есть процедуры, призванные предотвратить несправедливое наказание. Алые буквы ушли в прошлое.
Только, конечно, это не так. Прямо здесь, в Америке, прямо сейчас можно встретить людей, которые потеряли все - работу, деньги, друзей, коллег - после того, как не нарушили никаких законов, а иногда даже и правил рабочего распорядка. Вместо этого они нарушили (или их обвинили в нарушении) кодов социального поведения, касающихся вопросов расы, пола, персонального поведения или даже неприемлемого юмора, которые, возможно, не существовали пять лет назад или, может быть, пять месяцев назад. Некоторые совершили вопиющие ошибки в словах. Некоторые вообще ничего не сделали - это не всегда легко определить.
Однако, несмотря на спорный характер этих случаев, кое-кому удается вписывать их в более широкий нарратив. Политически озабоченные, особенно правые, теперь бросаются фразой "культура отмены", когда хотят защититься от критики, какой бы уместной она ни была. Но если вникнуть в историю каждого, кто стал настоящей жертвой современного самосуда, то часто можно обнаружить не явный спор между "бдительными" и "потерявшими бдительность", а инциденты, которые интерпретируются, описываются или вспоминаются разными людьми по-разному, даже если оставить в стороне политические или интеллектуальные вопросы, которые могут быть поставлены на карту.
Не зря же научный журналист Дональд МакНил, после того как его попросили из "Нью-Йорк Таймс", понадобилось 21 000 слов, опубликованных в четырех частях, чтобы пересказать ряд бесед, которые он провел со школьниками в Перу и в ходе которых он то ли сказал, то ли не сказал что-то расово оскорбительное, в зависимости от того, чье свидетельство покажется вам наиболее убедительным.
Не зря же Лора Кипнис, преподаватель Северо-Западного университета, написала целую книгу "Нежелательные ухаживания: как сексуальная паранойя захватила университетский кампус", чтобы рассказать о последствиях, в том числе и для нее самой, двух обвинений в сексуальных домогательствах против одного мужчины в ее университете. После того как она упомянула об этом случае в статье о "сексуальной паранойе", студенты потребовали, чтобы университет провел расследование и в отношении нее. Полное объяснение личных, профессиональных и политических нюансов в обоих случаях потребовало много букв.
Не зря же Готорн посвятил целый роман описанию сложных мотивов Гестер Прин, ее любовника и мужа. Нюансы и двусмысленность необходимы для хорошей художественной литературы. Они также необходимы для верховенства закона: у нас есть суды, присяжные, судьи и свидетели именно для того, чтобы государство могло узнать, было ли совершено преступление, прежде чем назначить наказание. У нас есть презумпция невиновности для обвиняемых. У нас есть право на самооборону. У нас есть срок давности.
Напротив, современная публичная сфера в Интернете - территория скороспелых выводов, жестких идеологических призм и аргументов объемом в 280 символов, - не поощряет ни нюансов, ни двусмысленности. Однако ценности этой онлайн-сферы стали господствовать во множестве культурных институций Америки: университетах, газетах, фондах, музеях. Прислушиваясь к требованиям общественности о немедленном возмездии, они порой накладывают пожизненный эквивалент "алой буквы" на людей, которых не обвиняли ни в чем, даже отдаленно напоминающем преступление. Вместо судов они используют закрытые бюрократические структуры. Вместо того чтобы заслушивать доказательства и опрашивать свидетелей, они выносят приговор за закрытыми дверьми.
Я уже давно пытаюсь понять, что значат эти истории, потому что верю, что принципы надлежащей правовой процедуры лежат в основе либеральной демократии, а также и потому, что они напоминают мне о других временах и странах. Десять лет назад я написала книгу о советизации Центральной Европы в 1940-х годах и обнаружила, что политический конформизм раннего коммунистического периода в существенной мере был результатом не насилия или непосредственного государственного принуждения, а скорее сильного давления со стороны окружающих. Даже без очевидного риска для жизни люди чувствовали себя обязанными - не только ради карьеры, но и ради своих детей, друзей, супругов - повторять лозунги, в которые они не верили, или совершать акты публичного поклонения политической партии, которую они втайне презирали. В 1948 году известный польский композитор Анджей Пануфник послал то, что он позже назвал "ерундой", в качестве заявки на конкурс на подготовку "Песни объединенной партии" - потому что он думал, что если он откажется от подачи заявки, то весь Союз польских композиторов может потерять финансирование. К его великому стыду, он победил. Лили Хайду-Гимес, знаменитый венгерский психоаналитик той эпохи, диагностировала травму вынужденного конформизма у пациентов, а также у себя самой. "Я играю в игру, которую предлагает режим, - говорила она друзьям, - хотя, как только вы принимаете их правила, вы оказываетесь в ловушке".
Однако для создания подобной атмосферы не нужен никакой сталинизм. Во время поездки в Турцию в начале этого года я встретила одного писателя, который показал мне свою последнюю рукопись, хранившуюся в ящике стола. Его работа не была незаконной - она просто не подлежала публикации. Турецкие газеты, журналы и издательства подвергаются непредсказуемым судебным преследованиям и суровым наказаниям за высказывания или письма, которые могут быть произвольно истолкованы как оскорбление президента или турецкого народа. Страх перед такими санкциями приводит к самоцензуре и молчанию.
В Америке, конечно, нет такого государственного принуждения. В настоящее время нет законов, определяющих, что могут говорить ученые или журналисты, а что – нет, нет государственной цензуры, нет цензуры правящей партии. Но страх перед интернет-мафией, офисной мафией или толпой коллег приводит к похожим результатам. Сколько рукописей сейчас лежит в ящиках стола в Америке или вообще не написаны, потому что их авторы опасаются такого же произвола? До какой степени сейчас подавлена интеллектуальная жизнь в связи со страхом перед тем, как будет выглядеть неудачно сформулированный комментарий, если его вырвать из контекста и распространить через Twitter?
В поиске ответа на эти вопросы я поговорила более чем с десятком людей, которые стали жертвами или ближайшими свидетелями внезапного изменения кодов социального поведения американцев. Целью данной статьи не является повторное расследование или пересмотр каких-либо их дел. Некоторые из тех, с кем я беседовала, вели себя так, что я или читатели этой статьи вполне могут счесть их поступки необдуманными или аморальными, даже если они не были противозаконными. Я не ставлю здесь под сомнение все эти новые социальные коды, которые привели к их увольнению или суровой изоляции. Многие из этих социальных изменений явно позитивны.
Тем не менее, никто из цитируемых ниже, анонимно или названный по имени, не был обвинен в реально совершенном преступлении, не говоря уже о слушании дела в настоящем суде. Все они оспаривают публичную версию своей истории. Некоторые говорят, что их ложно обвинили; другие считают, что их "грехи" были со скрытыми целями преувеличены или неправильно истолкованы. Всем им, виновным или нет, были вынесены радикально изменившие их жизнь приговоры без срока давности, зачастую без малейшего шанса привести оправдания в свою пользу. Это - осуждение и вынесение приговора без надлежащей правовой процедуры или милосердия - должно глубоко беспокоить американцев. В 1789 году Джеймс Мэдисон предложил, чтобы Конституция США гарантировала, что "никто не может быть... лишен жизни, свободы или собственности без надлежащей правовой процедуры". И Пятая, и Четырнадцатая поправки к Конституции ссылаются на надлежащую правовую процедуру. Тем не менее, эти американцы были фактически лишены ее.
Многие из упомянутых ниже людей по необходимости останутся анонимами, потому, что они участвуют в сложных судебных разбирательствах, или борются за свое имя и не хотят говорить об этом официально, или потому, что боятся новой волны нападок в социальных сетях. Я попыталась познакомить вас с их текущей ситуацией - объяснить, какую цену они заплатили и какое наказание им было назначено - не называя тех, кто не захотел быть названным, и не называя их работодателей. Поэтому многие важные детали по необходимости исключены. Но для некоторых из людей ниже эта статья - единственный способ высказаться.
* * *
Первое, что происходит, когда вас обвиняют в нарушении социального кода, после того как вы оказались посреди бури в социальных сетях из-за того, что вы сказали или якобы сказали. Ваш телефон умолкает. Люди перестают с вами общаться. Вы становитесь токсичным. "У меня на факультете десятки коллег - думаю, за последний год я разговаривал с нулем из них", - сказал мне один ученый. "Один из моих коллег, с которым я обедал по крайней мере раз в неделю на протяжении более десяти лет, не задавая вопросов просто отказался со мной разговаривать". По словам другого, из двадцати с лишним сотрудников его кафедры "со мной теперь будут разговаривать двое, у одного из которых нет никакой власти, а другой собирается на пенсию".
Один журналист рассказал мне, что когда его уволили, то все знакомые разделились на три группы. Во-первых, "герои", очень немногочисленные, которые "настаивают на соблюдении процессуальных норм, прежде чем портить жизнь другому человеку, и поддерживают своих друзей". Во-вторых, "злодеи", которые считают, что вы должны "немедленно лишиться средств к существованию, как только прозвучало обвинение". Некоторые старые друзья или люди, которых он считал старыми друзьями, даже присоединились к публичным нападкам. Но большинство относилось к третьей категории: "хорошие, но бесполезные. Не обязательно, что они думают о вас плохо, и они хотели бы, чтобы вы получили положенную по закону правовую защиту, но, знаете, они не изучили вопрос. Возможно, у них есть причины хорошо думать о вас, но они слишком заняты, чтобы помочь. Или им со слишком многим придется расстаться". Одна подруга сказала ему, что с радостью написала бы статью в его защиту, но она не хочет рисковать уже готовым предложением по книге. Я сказал: "Спасибо за откровенность".
Большинство просто исчезает, поскольку их-то жизнь продолжается; другие выбирают подобный шаг в страхе, что иногда бездоказательные обвинения могут означать нечто гораздо худшее. Один профессор, которого никто ни разу не обвинил в физическом контакте с кем-либо, был поражен, узнав, что некоторые его коллеги предположили, что если университет налагает на него дисциплинарное взыскание, то он, должно быть, насильник. Другой, отстраненный от работы человек, сказал об этом так: "Кто-то, кто знаком со мной, но, по всей видимости, хорошо не знает меня и мой характер, может полагать, что благоразумнее держаться от меня подальше, чтобы случайно тоже не попасть под удар".
После этого происходит второе, тесно связанное с первым. Даже если вас не отстранили от работы, не наказали и не признали виновным в чем-либо, вы уже не можете нормально работать по своей профессии. Если вы профессор, никто не хочет видеть вас в качестве преподавателя или научного руководителя ("аспиранты дали мне понять, что я - ничтожество и меня нельзя терпеть"). Вы не можете публиковаться в профессиональных журналах. Вы не можете бросить работу, потому что вас больше никуда не возьмут. Если вы журналист, то вдруг окажется, что вы вообще не можете публиковаться. После того как он потерял работу редактора The New York Review of Books в результате редакционной дискуссии о #MeToo - его не обвиняли в сексуальном насилии, а лишь в том, что он опубликовал статью того, кто это сделал - Ян Бурума обнаружил, что несколько журналов, в которые он писал на протяжении трех десятилетий, больше не будут его публиковать. Один из редакторов сказал что-то о "молодых сотрудниках" его журнала. Хотя более сотни авторов NYRB - среди них Джойс Кэрол Оутс, Иэн Макьюэн, Ариэль Дорфман, Кэрил Филлипс, Альфред Брендел (и я) - подписали открытое письмо в защиту Бурумы, этот редактор, очевидно, боялся своих коллег больше, чем Джойс Кэрол Оутс.
Для многих интеллектуальная и профессиональная жизнь остановилась. "Я занимался лучшей работой в своей жизни, когда узнал об этом расследовании", - сказал мне один ученый. "Все остановилось. С тех пор я не написал ни одной работы". Питер Ладлоу, профессор философии в Северо-Западном университете (и предмет книги Лоры Кипнис), потерял два контракта на книги после того, как университет заставил его уволиться с работы за два предполагаемых случая сексуальных домогательств, которые он отрицает. Некоторые философы не разрешали опубликовать свои статьи в одном журнальном номере с его статьями. После того как Дэниел Элдер, композитор, удостоенный премии (и политический либерал), опубликовал в Instagram заявление с осуждением поджогов в родном Нэшвилле, где протестующие сторонники движения Black Lives Matter подожгли здание суда после убийства Джорджа Флойда, он обнаружил, что его издательство больше не будет печатать его музыку, а музыканты не будут ее исполнять. После того как поэт Джозеф Мэсси был обвинен в "домогательствах и манипуляциях" со стороны женщин, с которыми у него были романтические отношения, Академия американских поэтов удалила все его стихи со своего сайта, а его издатели изъяли его книги из продажи. Стивен Эллиотт, журналист и публицист, которого обвинили в изнасиловании и который оказался в анонимке "Грязные мужчины из СМИ", распространившемся в Интернете в разгар скандала с #MeToo - сейчас он судится с составителем этого списка по делу о клевете - написал, что после этого уже опубликованный сборник его статей бесследно исчез. Рецензии были отозваны, а журнал Paris Review of Books отменил запланированное интервью с ним; его не приглашали на книжные круглые столы, публичные чтения и другие мероприятия.
Одним подобное чревато катастрофической потерей дохода. Ладлоу переехал в Мексику, потому что там дешевле. У других подобное может вызвать своего рода кризис идентичности. Рассказав о разных заданиях, которые он выполнял в течение нескольких месяцев после того, как его отстранили от преподавательской деятельности, один из ученых, с которым я беседовала, казалось, с трудом сдерживал слезы. "Но на самом деле я хорош только в одном", - сказал он мне, указывая на математические формулы на доске позади себя: "В этом".
Иногда сторонники нового самосуда утверждают, что все это незначительные наказания, что потеря работы - это несерьезно, что люди должны быть в состоянии принять свою ситуацию и жить дальше. Но изоляция, публичный позор, потеря дохода - это суровые санкции для взрослых людей, чреватая долгосрочными личными и психологическими последствиями - особенно потому, что действие "приговора" в этих случаях имеет неопределенный срок. Эллиотт подумывал о самоубийстве и писал, что "каждая история из первых рук о публичном позоре, с которой я бы ни знакомился, а я прочитал больше, чем только о себе, содержит мысли о самоубийстве". Мэсси говорит то же самое: "У меня уже были план и инструменты для его осуществления; затем у меня случился приступ паники, и я поехал на такси в больницу". Дэвид Буччи, бывший заведующий кафедрой наук о мозге в Дартмуте, имя которого фигурировало в судебном иске против колледжа, хотя его и не обвиняли в сексуальных домогательствах, покончил с собой после того, как понял, что ему больше не удастся восстановить свою репутацию.
Другие поменяли свое отношение к профессии. "Я каждое утро просыпаюсь со страхом преподавать", - сказал мне один ученый. Университетский городок, который он когда-то любил, превратился в опасные джунгли, полные ловушек. Николас Кристакис, профессор медицины и социологии Йельского университета, который в 2015 году оказался посреди бури в кампусе и социальных сетях, также является экспертом по функционированию человеческих социальных групп. Он напомнил мне, что остракизм "в древности считался ужасным наказанием - быть изгнанным из своей группы было смертельно опасно". Неудивительно, сказал он, что люди в таких ситуациях рассматривают возможность самоубийства.
Третье, что случается потом - вы пытаетесь извиниться, независимо от того, сделали ли вы что-то плохое или нет. Роберт Джордж, философ из Принстона, который выступал в качестве защитника студентов и профессоров, попавших в трудные правовые или административные обстоятельства, описывает это явление следующим образом: "Они всю жизнь были популярны и успешны; именно так они поднялись по карьерной лестнице до своего академического статуса, по крайней мере, в таких местах, как то, где я преподаю. А потом вдруг возникает ужасное ощущение: "Все меня ненавидят"... И что же они делают? Чаще всего они просто сдаются". Одного из тех, с кем я разговаривала, попросили извиниться за проступок, который вообще не нарушал никаких правил. "Я спросил: "За что мне извиняться?". И они сказали: "Ну, их чувства были задеты". Поэтому я построил свое извинение на этом: "Если я сказал что-то, что вас расстроило, я не думал, что так получится". Извинения были приняты, но на этом его проблемы не закончились.
Что типично: чаще всего извинения разбираются, проверяются на "искренность", а затем отвергаются. Говард Баухнер, редактор Journal of the American Medical Association, извинился за то, к чему он не имел непосредственно отношения, после того как один из его коллег сделал неоднозначные заявления в подкасте и в Твиттере о том, что в большей степени сдерживает сообщества цветных - "структурный расизм" или социально-экономические факторы. "Я по-прежнему глубоко разочарован в себе за промахи, которые привели к публикации твита и подкаста", - написал Баухнер. "Хотя я не писал и даже не видел твит и не создавал подкаст, как главный редактор я в конечном итоге несу за них ответственность". В итоге он подал в отставку. Но и это теперь типично: поскольку извинения стали ритуальными, они неизменно выглядят неискренними. На сайтах теперь можно найти "шаблоны и образцы" для людей, которым нужно извиниться. Некоторые университеты дают советы о том, как извиняться перед студентами и сотрудниками, и даже включают списки хороших слов, которые можно использовать (ошибка, недопонимание, неверное толкование).
Не факт, что извинений действительно ждут. Один в прошлом журналист сказал мне, что его бывшие коллеги "не хотят и слышать об ошибках/извинениях/понимании/прощении - они не хотят прощать". Вместо этого, сказал он, они хотят "наказать и зачистить". Но знание того, что, что бы вы ни сказали, этого никогда не хватит, истощает. "Если вы приносите извинения и заранее знаете, что ваши извинения не будут приняты - что это будет считаться ходом в психологической, культурной или политической игре - тогда искренность ваших извинений высмеивается, и вы чувствуете себя навсегда выброшенным в мир непрощенных", - сказал мне один человек. "И это действительно мир по ту сторону этики". Музыкальные издатели Элдера попросили его принести унизительные извинения - они даже пошли на то, чтобы написать их за него, - но он отказался.
Уже после того, как извинения принесены, происходит четвертое: люди начинают расследовать вашу деятельность. Один человек, с которым я говорила, сказал мне, что, по его мнению, в отношении него было начато расследование, потому что его работодатель не хотел предлагать выходное пособие и нуждался в дополнительных основаниях, чтобы оправдать его увольнение. Другой считал, что расследование в отношении него было начато потому, что увольнение из-за спора о языке нарушило бы профсоюзный договор. Длительная карьера почти всегда включает двусмысленные эпизоды разногласия. Когда он в старые времена обнимал коллег в знак утешения, на самом деле может быть было чем-то другим? Была ли ее шутка действительно шуткой или чем-то похуже? Никто не совершенен, никто не чист; и если люди решили интерпретировать неоднозначные инциденты определенным образом, то для этого несложно обнаружить новые доказательства.
Иногда расследования проводятся потому, что представители общественности уверены, что вы не заплатили достаточно высокую цену за то, что сделали или сказали. В прошлом году Джошуа Кац, популярный профессор классической филологии в Принстоне, написал статью с критикой письма, опубликованного группой преподавателей Принстона по расовым вопросам. В ответ на это студенческая газета The Daily Princetonian семь месяцев расследовала его отношения со студентами в прошлом, в итоге убедив университетское руководство заново рассмотреть инциденты, произошедшие за несколько лет ранее и в которых уже разобрались - классическое нарушение требования Джеймса Мэдисона о том, что никто не должен быть наказан за одно и то же дважды. Расследование The Daily Princetonian больше похоже на попытку подвергнуть остракизму профессора, виновного в инакомыслии, чем на попытку добиться разрешения дела о предполагаемом проступке.
Майк Песка, подкастер издания Slate, вступил в спор с коллегами во внутренней переписке своей компании на Slack о том, допустимо ли произносить расовое оскорбление вслух, делая репортаж об использовании расового оскорбления - действие, которое, по его словам, не противоречило никаким правилам компании на тот момент. После собрания редакции, проведенного вскоре после этого для обсуждения инцидента, на которое Песка не был приглашен, компания начала расследование, чтобы выяснить, мог ли он сделать что-то еще не так. (Согласно заявлению представителя Slate, расследование было вызвано не просто "единичным абстрактным спором в канале Slack"). Эми Чуа, профессор права Йельского университета и автор книги "Боевой гимн матери-тигрицы", сказала мне, что, по ее мнению, расследование ее отношений со студентами было вызвано ее личными связями с судьей Верховного суда Бреттом Кавано.
Большинство этих расследований связаны с анонимками или жалобами, некоторые из которых могут стать полной неожиданностью для тех, о ком идет речь. По определению, мобы в социальных сетях включают анонимные аккаунты, которые придают дополнительный импульс для распространения непроверенной информации с помощью лайков и шеров. Список "Грязных мужчин из СМИ" был анонимной коллекцией непроверенных обвинений, которые стали достоянием общественности. Процедуры во многих университетах фактически предписывают анонимность на ранних стадиях расследования. Иногда даже обвиняемому не сообщают никаких подробностей. Муж Чуа, профессор права Йельского университета Джед Рубенфельд, который был отстранен от преподавания из-за обвинений в сексуальных домогательствах (которые он отрицает), говорит, что в течение полутора лет не знал ни имен своих обвинителей, ни характера обвинений в свой адрес.
Кипнис, которую обвинили в сексуальных домогательствах, потому что она писала о сексуальных домогательствах, вначале тоже не разрешили узнать, кто ее обвинители, и никто не объяснил правила, регулирующие ее дело. Правила не были понятны и тем, кто их применял, потому что, как она написала в книге "Нежелательные ухаживания", "не существует установленного или единого для всей страны набора процедур". Вдобавок ко всему, Кипнис должна была сохранять конфиденциальность: "Меня погрузили в подземный мир тайных трибуналов и прихотливых средневековых правил, и я не должна была никому об этом рассказывать", - пишет она. Это перекликается с историей другого ученого, который рассказал мне, что его университет "даже не разговаривал со мной до того, как решил наказать меня. Они читали отчеты по расследованию, но они ни разу не пригласили меня в кабинет, ни разу не позвонили мне по телефону, чтобы я мог рассказать что-нибудь о своей стороне дела. И они открыто сказали мне, что меня наказывают на основании заявлений. То, что они не нашли доказательств, сказали они мне, не означает, что этого не было".
Секретные процедуры, которые совершаются вне закона и держат изолированного обвиняемого в беспомощном состоянии, всегда оставались элементом системы контроля в авторитарных режимах, от аргентинской хунты до Испании времен Франко. Сталин создал "тройки" - специальные внесудебные органы, которые рассматривали десятки дел за день. Во время Культурной революции в Китае Мао наделил студентов правом создавать революционные комитеты для атаки на профессоров и их быстрого смещения. В обоих случаях люди использовали эти ничем не сдерживаемые формы "правосудия", чтобы отомстить за личные обиды или получить карьерное преимущество. В книге о сталинской культуре "Шепчушие" историк Орландо Файджес приводит множество подобных случаев, среди которых Николай Сахаров, попавший в тюрьму из-за того, что кто-то увлекся его женой; Иван Малыгин, на которого донес кто-то, завидовавший его успеху; Липа Каплан, отправленная в трудовой лагерь на десять лет после того, как она отвергла сексуальные домогательства своего начальника. Социолог Эндрю Уолдер показал, как Культурная революция в Пекине стала результатом борьбы за власть между соперничающими студенческими лидерами.
Этот паттерн поведения теперь воспроизводится здесь, в США. Многие из тех, с кем я беседовала, рассказывали длинные истории о том, как анонимные процедуры использовались людьми, которые их недолюбливали, чувствовали конкуренцию с ними или имели какую-то личную или профессиональную неприязнь. Один из них рассказал об интеллектуальном соперничестве с администратором университета еще с аспирантуры - тем самым администратором, который сыграл свою роль в том, что его отстранили от работы. Другой приписал возникновение рядя своих проблем бывшему студенту, а ныне коллеге, который давно считал его своим соперником. Третий считал, что один из его коллег обиделся на то, что ему приходится с ним работать, и предпочел бы другую работу. Четвертый считает, что недооценил уровень профессиональной фрустрации молодых коллег, которые чувствовали себя подавленными иерархией его организации. Все они считают, что именно личные счеты помогают объяснить, почему их выдавили.
Мотивы могут быть еще более мелочными. Писательница Чимаманда Нгози Адичи недавно рассказала, как два молодых писателя, с которыми она дружила, напали на нее в социальных сетях, отчасти, как она написала, потому что они "ищут внимания и публичности, чтобы извлечь выгоду для себя". Как только становится ясно, что внимание и одобрение можно получить, организовав атаку на чью-то репутацию, многие люди обнаруживают, что заинтересованы в этом.
Америке все еще далеко до Китая Мао или России Сталина. Ни наши секретные университетские комитеты, ни мобы в социальных сетях не поддерживаются угрожающими насилием авторитарными режимами. Несмотря на риторику правых, утверждающих обратное, эти процедуры не осуществляются "объединенными левыми" (нет никаких "объединенных левых") или каким-либо единым движением, не говоря уже о правительстве. Это правда, что некоторые университетские дела о сексуальных домогательствах были открыты в соответствии с пунктом IX закона об образовании, содержание которого является шокирующим образом расплывчатым и может быть истолковано драконовским образом. Но администраторы, которые проводят данные расследования и запускают дисциплинарные процедуры, работают ли они в университетах или в отделах кадров журналов, делают это не потому, что боятся ГУЛАГа. Многие проводят их, потому что считают, что делают свои учреждения лучше - создают более гармоничное рабочее пространство, продвигают идеи расового или сексуального равенства, обеспечивают безопасность студентов. Некоторые хотят защитить репутацию своего учебного заведения. Неизбежным образом некоторые хотят защитить и свою собственную репутацию. По крайней мере двое из тех, с кем я беседовала, считают, что их наказали, потому что белый начальник-мужчина счел необходимым публично принести в жертву другого белого мужчину, чтобы защитить свое собственное положение.
Однако что именно дает кому-либо убеждение, что та или иная мера необходима? Или что "обеспечение безопасности учащихся" означает, что вы должны нарушить надлежащую правовую процедуру? Это не закон. И, строго говоря, это не политика. Хотя некоторые пытаются связать эти социальные преобразования с президентом Джо Байденом или спикером палаты представителей Нэнси Пелоси, любой, кто пытается втиснуть эти случаи в политические рамки борьбы правых и левых, должен объяснить, почему так мало жертв подобных событий можно назвать правыми или консерваторами. Согласно одному из последних опросов, 62% американцев, включая большинство умеренных и либералов, боятся высказывать свое мнение о политике. Все, с кем я разговаривала - центристы или левоцентристские либералы. Некоторые из них придерживаются нетрадиционных политических взглядов, а некоторые вообще не имеют твердых взглядов.
Разумеется, ничто в научных работах, выполненных в рамках критической расовой теории не требует такого поведения. Исходно критические расовые теоретики требовали использовать новые линзы для интерпретации событий прошлого и настоящего. Вы можете спорить о том, полезна ли эта линза или нет, и хотите ли вы вообще смотреть через нее - но вы не можете обвинять авторов критической расовой теории, скажем, в легкомысленном решении Йельской школы права провести расследование, давала ли Эми Чуа званый ужин в своем доме во время пандемии, или критиковать их за то, что ряд университетских ректоров отказались поддержать своих собственных преподавателей, когда на них напали студенты.
Цензура, остракизм, ритуальные извинения, публичные жертвоприношения - это довольно типичное поведение для нелиберальных обществ с жесткими культурными кодами, навязываемыми под сильным давлением со стороны окружающих. Это история о моральной панике, о том, как культурные институты наводят порядок или очищают себя перед лицом неодобрения толпы. Эти толпы уже не настоящие, как когда-то в Салеме, а скорее онлайн-толпы, организованные через Twitter, Facebook или иногда через внутреннюю корпоративную переписку. После того как Алекси Маккаммонд была назначена главным редактором Teen Vogue, люди обнаружили и распространили в Instagram старые антиазиатские и гомофобные твиты, которые она еще подростком написала десять лет назад. Маккаммонд, конечно, извинилась, но этого оказалось недостаточно, и она была вынуждена уйти с работы, так к ней и не приступив. Последствия для нее оказались более мягкими, чем для некоторых - она смогла вернуться к своей прежней работе в качестве политического репортера в Axios, но этот инцидент показывает, что никто не находится в безопасности. Ей было 27, она - цветная женщина, которую Национальная ассоциация чернокожих журналистов назвала "Начинающим журналистом года", и все же ее подростковое "я" вернулось, чтобы ее наказать. Можно подумать, что юным читателям Teen Vogue было бы полезно научиться прощению и милосердию, но для новых пуритан не существует срока давности.
* * *
Такая цензура связана не только с недавно произошедшими и зачастую позитивными изменениями в отношении к расе и полу, а также с сопутствующими изменениями в языке, используемом для их обсуждения, но и с другими социальными изменениями, которые признаются гораздо реже. Хотя большинство из тех, кто теряет свои должности, не являются "виновными" в правовом смысле, их изгнание все же не является чем-то случайным. Подобно тому, как когда-то ведущих себя странным образом старух обвиняли в колдовстве, так и теперь именно определенные типы людей чаще становятся жертвами современного самосуда. Начнем с того, что главные герои большинства этих случаев, как правило, успешны. Пусть они не миллиардеры и не акулы индустрии, но им удалось стать редакторами, профессорами, авторами с публикациями или даже просто студентами конкурентоспособных университетов. Некоторые из них необычайно общительны, даже гипер-общительны: они были профессорами, которые любили поболтать или выпить со своими студентами, начальниками, которые ходили на обед со своими сотрудниками, людьми, которые стирали границы между общественной и институциональной жизнью.
"Если вы попросите кого-нибудь составить список лучших преподавателей, лучших граждан, самых ответственных людей, я буду в каждом из этих списков", - сказал мне один ныне опальный преподаватель. Эми Чуа состояла во множестве влиятельных комитетов Йельской школы права, включая тот, который помогал готовить студентов к административной работе. По ее словам, это произошло потому, что именно ее студенты чаще получали хорошие чиновничьи посты, особенно среди представителей меньшинств. "Я делаю дополнительную работу, чтобы лучше с ними познакомиться", - сказала она мне. "Я пишу очень хорошие рекомендации". Многие сверхобщительные люди, которые хорошо работают в различных комитетах, также склонны сплетничать, рассказывать истории о своих коллегах. Некоторых из них можно назвать кокетливыми, они любят играть словами и шутки, которые балансируют на грани того, что считается приемлемым.
Именно подобное и вызвало неприятности для некоторых из них, потому что определение приемлемого радикально изменилось за последние несколько лет. Когда-то то, что Чуа и Рубенфельд приглашали студентов юридического факультета к себе домой на посиделки, было не просто нормально, а достойно восхищения. Это время прошло. Прошло и то время, когда студент мог обсуждать свои личные проблемы с преподавателем или сотрудник мог посплетничать со своим работодателем. Разговоры между людьми с разным статусом - работодатель-сотрудник, профессор-студент - теперь могут касаться только профессиональных вопросов или строго нейтральных тем. Любые сексуальные темы, даже в академическом контексте - например, разговор о законах по поводу сексуального насилия - теперь рискованны. Профессор Гарвардской школы права Джинни Сук Герсен написала, что ее студенты "выглядят более озабоченными дискуссиями в аудитории и, в частности, обсуждением закона о сексуальном насилии, чем когда-либо за восемь лет моей работы в качестве профессора права". Ахил Рид Амар, профессор Йельского университета, сказал мне, что он больше не упоминает конкретный исторический инцидент, который он когда-то использовал в своем преподавании, потому что это заставило бы его студентов читать тематическое исследование, которое вращается вокруг использования расового оскорбления.
Социальные правила тоже изменились. Профессора встречались и даже женились на своих студентках. Коллеги выпивали вместе после работы, а иногда вместе шли в гости. Сегодня это может быть опасно. Один знакомый преподаватель рассказал мне, что в его аспирантуре люди, которые уже близки к получению докторской степени, опасаются встречаться с теми, кто только начинает учиться, потому что неписаные правила теперь диктуют, что нельзя встречаться с коллегами, особенно если между вами и человеком, с которым вы встречаетесь, может быть какая-то (реальная или воображаемая) разница в положении. Этот культурный сдвиг во многом полезен: молодые люди теперь гораздо лучше защищены от хищных боссов. Но у него есть и издержки. Когда шутки и флирт полностью запрещены, исчезает и некоторая спонтанность офисной жизни.
Но не только гиперсоциальные и склонные флиртовать люди стали жертвами нового пуританства. У людей, которые, за неимением более точного слова, являются непростыми, тоже есть проблемы. Они надменны, нетерпеливы, склонны к конфронтации или недостаточно обращают внимания на тех, кого они считают менее талантливыми. Другие добиваются высоких результатов и, в свою очередь, устанавливают высокие стандарты для своих коллег или студентов. Когда эти высокие стандарты не соблюдаются, такие люди об этом не молчат, и это не проходит бесследно. Некоторые из них любят раздвигать границы, особенно интеллектуальные, или ставить под сомнение ортодоксальные устои. Когда с ними не соглашаются, они с удовольствием спорят.
Такое поведение на рабочем месте, которое когда-то было принято или, по крайней мере, считалось терпимым, теперь также не вписывается в рамки. Рабочие места, которые раньше считались требовательными к тем, кто их занимает, теперь называют токсичными. Открытая критика, озвученная в присутствии других людей, которая когда-то была нормой в редакциях и на научных семинарах, теперь так же неприемлема, как жевание с открытым ртом. Невеселый нрав, менее дружелюбная манера поведения - все это теперь может стать основанием для наказания или остракизма. Уместной критикой в адрес Дональда Макнила оказалось то, что он был "этаким ворчливым стариком" – именно так охарактеризовал его один из студентов во время поездки в Перу.
Многих из этих непростых людей, сплетников, чрезмерно общительных - объединяет то, что они заставляют людей чувствовать себя некомфортно. Здесь также произошла глубокая смена поколений. "Я думаю, что терпимость людей к дискомфорту - терпимость людей к диссонансу, к тому, что они не слышат именно то, что хотят услышать, - сейчас упала до нуля", - сказал мне один человек. "Раньше дискомфорт был хвалебным термином в рамках педагогического процесса - в этом смысле, величайшим специалистом по созданию дискомфорта был Сократ".
Нет ничего плохого в том, что вы хотите иметь более комфортное рабочее место или менее ворчливых коллег. Сложность в том, что ощущение дискомфорта субъективно. Легкомысленный комплимент одного человека - это микроагрессия для другого. Критическое замечание одного человека может быть воспринято другим как расизм или сексизм. Шутки, игра слов и все, что может иметь два значения, по определению оказываются открытыми для интерпретации.
Но даже если ощущение дискомфорта субъективно, оно также понимается и как нечто, что можно вылечить. У того, кому причинили дискомфорт, теперь есть множество путей, посредством которых можно потребовать возмещения ущерба. Это породило новую грань жизни в университетах, некоммерческих организациях и корпоративных офисах: комитеты, отделы кадров и администраторы по вопросам сексуальной безопасности, которые были назначены именно для рассмотрения подобных жалоб. Всем, кто чувствует дискомфорт, теперь есть куда пойти и с кем поговорить.
Кое-что из этого, повторюсь, позитивно. Сотрудники или студенты, которые считают, что с ними обошлись несправедливо, больше не должны барахтаться в одиночестве. Но за все приходится платить. Любой, кто случайно создает дискомфорт - своими методами преподавания, редакционными стандартами, мнениями или своим характером - может внезапно оказаться по ту сторону не только студентов или коллег, но и целой бюрократии, призванной отсеивать людей, которые заставляют других людей чувствовать себя некомфортно. А эти бюрократии нелиберальны. Они не обязательно следуют правилам расследования на основе фактов, рациональных аргументов или надлежащей правовой процедуры. Вместо этого, формальные и неформальные административные органы, которые решают судьбу людей, нарушивших социальные коды, в значительной степени являются частью бурного, эмоциональной общественной дискуссии, которая регулируется не правилами судебного заседания, логики или Просвещения, а алгоритмами социальных сетей, которые поощряют гнев и эмоции, а также экономикой лайков и шеров, которая подталкивает людей к тому, чтобы чувствовать и выражать негодование. Взаимодействие между разъяренной толпой и нелиберальной бюрократией порождает жажду крови, жертвоприношения благочестивым и неумолимым богам возмущения – как раз то, что мы наблюдали и в другие эпохи истории, начиная с инквизиции до событий совсем недавнего прошлого.
"Твиттер", - сказал мне руководитель одного крупного культурного учреждения, - "это новая публичная сфера". Однако Твиттер неумолим и безжалостен, он не проверяет факты и не предоставляет контекст. Хуже того, подобно старейшинам колонии Массачусетского залива, которые не простили Гестер Прин, интернет отслеживает прошлые поступки, гарантируя, что ни одна ошибка, ни одна оплошность, ни одно неверно сформулированное предложение или неуклюжая метафора не пройдут бесследно. "Теперь не так, что у каждого есть право стать знаменитым на 15 минут", - сказала мне Тамар Гендлер, декан гуманитарного факультета Йельского университета. "Теперь любой может оказаться проклят за 15 секунд". И если вам не повезло поделиться с миром худшими 15 секундами своей жизни, ничто не гарантирует, что кто-то будет сопоставлять этот единственный, плохо сформулированный комментарий со всем остальным, что вы сделали в своей карьере. События "теряют нюансы", - сказал мне один сотрудник университета. "В результате, откуда ни возьмись, берутся люди с заранее подготовленными ответами, и они пользуются случаем для того, чтобы сказать то или иное".
Все может случиться очень быстро. В марте Сандра Селлерс, адъюнкт-профессор юридического центра Джорджтаунского университета, оказалась на записи с камеры во время разговора с другим профессором о некоторых неуспевающих чернокожих студентах в ее классе. По одной только записи невозможно понять, были ли ее комментарии расистскими предубеждениями или искренней заботой о своих студентах. Для Джорджтауна это не имеет значения - она была уволена в течение нескольких дней после того, как запись стала достоянием общественности. Также нельзя было узнать, что на самом деле думал Дэвид Бэтсон, коллега, с которым она разговаривала на записи. Тем не менее, его отправили в административный отпуск, потому что он, как показалось, вежливо согласился с ней. Он немедленно подал в отставку.
Их разговор был записан случайно, но откровения, которые нас ждут в будущем могут быть и не такими. Этой весной Брейден Эллис, студент Сайприсс-колледж в Калифорнии, выложил в общий доступ запись зума слов своего профессора, сказанных ею в ответ на защиту Эллисом героического образа полицейских. По словам Эллиса, он сделал это для того, чтобы разоблачить якобы существующее в кампусе предубеждение против консервативных взглядов. Несмотря на то, что сама по себе запись не доказывает существования предвзятости, профессор - мусульманка, которая на записи сказала, что не доверяет полиции, - стала предметом сюжета на Fox News, целой бури возмущения в социальных сетях и угроз расправы. Так же поступили и другие профессора колледжа. Как и администраторы. Через несколько дней профессор была отстранена от преподавания вплоть до завершения расследования.
В данном случае штормило справа, как, несомненно, будет и в будущем: Инструменты самосуда в социальных сетях доступны для политических сторонников всех мастей. В мае молодая репортер Эмили Уайлдер была уволена со своей недавно полученной работы в Associated Press в Аризоне после того, как ряд консервативных изданий и политиков предали огласке ее критические посты в Facebook в адрес Израиля, которые она написала еще в колледже. Как и многим другим до нее, ей не сказали, за что именно ее уволили, и какие правила компании нарушали ее старые посты.
Кое-кто использовал кейс Уайлдер, чтобы утверждать, что консервативная критика "культуры отмены" всегда была мошеннической. Но настоящий и беспристрастный урок заключается в следующем: никто – какого бы возраста он ни был и какой бы род занятий ни вел - не может ощущать себя в безопасности. В век Zoom, камер на мобильных телефонах, миниатюрных диктофонов и других дешевых способов слежки, слова любого могут быть вырваны из контекста; любой случай может стать красной тряпкой для моба в Twitter, что слева, что справа. Любой может стать жертвой бюрократии, напуганной внезапной вспышкой гнева. И как только одна группа людей теряет право на надлежащую правовую процедуру, за ней следуют все остальные. Не только профессора, но и студенты; не только редакторы элитных изданий, но и случайные представители общественности. Истории "подвоха" могут быть срежиссированы. Project Veritas, хорошо финансируемая организация правого толка, занимается подготовкой провокаций: она заманивает людей, заставляя их говорить постыдные вещи на скрытые камеры, а затем добивается того, чтобы их наказали за это либо в социальных сетях, либо бюрократические структуры.
Хотя самосуд при подвернувшейся возможности может быть использован кем угодно, по любым политическим или личным мотивам, институты, которые сделали больше всего для содействия изменениям, повлекшим подобное, чаще всего являются теми, кто когда-то считал себя хранителями либеральных и демократических идеалов. Роберт Джордж, профессор Принстона, старый философский консерватор, когда-то критиковал либеральных ученых за их искренний релятивизм, веру в то, что все идеи заслуживают равного внимания. Он не предвидел, сказал он мне, что однажды либералы "покажутся такими же архаичными, как консерваторы", что идея сохранения пространства, где различные идеи могли бы соревноваться, покажется старомодной, что дух терпимости и любопытства будет заменен мировоззрением, "которое не является непредвзятым, которое не считает, что различие мнений - это замечательная вещь, или что студентов обязаны знакомить с конкурирующими точками зрения".
Однако подобное мировоззрение не ново для Америки. В XIX веке в романе Натаниэля Готорна приводились аргументы в пользу замены именно такого рода жесткой системы ценностей мировоззрением, в котором ценится двусмысленность, нюансы, терпимость к различиям - либеральным мировоззрением - и которое простило бы Гестер Прин ее ошибки. Либеральный философ Джон Стюарт Милль, писавший примерно в то же время, что и Готорн, приводил аналогичный аргумент. Большая часть его самой известной книги "О свободе" посвящена ограничениям свободы человека со стороны властей, а угрозе, исходящей от социального конформизма, "требования, чтобы все другие люди были похожи на нас самих". Алексис де Токвиль тоже писал об этой проблеме. Она была серьезным вызовом Америке XIX века, и снова становится таковой в веке XXI-м.
Студенты и профессора, ассистенты редакторов и главные редакторы - все осознают, в каком обществе они сейчас живут. Вот почему они подвергают себя цензуре, почему они избегают определенных тем, почему они избегают обсуждать что-то слишком чувствительное, опасаясь гнева толпы, остракизма или увольнения без надлежащей процедуры. Но такой порядок вещей приближает нас к Стамбулу, где вопросы историю и политические вопросы можно обсуждать только с большой осторожностью.
Многие люди говорили мне, что хотят изменить эту атмосферу, но не знают как. Некоторые надеются переждать это, подождать, пока моральная паника пройдет, или когда еще более молодое поколение восстанет против нее. Некоторые беспокоятся о цене участия в борьбе с этой атмосферой. Один человек, ставший объектом негативной кампании в социальных сетях, сказал мне, что он не хочет, чтобы данные проблемы отравляли его жизнь и карьеру; он привел в пример других, которые стали настолько одержимы борьбой с "бдительностью" или "культурой отмены", что теперь ничем другим не занимаются.
Другие все-таки решили высказаться. Стивен Эллиотт долгое время размышлял, стоит ли рассказывать другим, каково это - быть ошибочно обвиненным в изнасиловании. Сначала что-то сел писать, но быстро бросил, потому что "решил, что не смогу справиться с ответной реакцией". Но, в конце концов, описание его опыта нашло место в опубликованной статье. Эми Чуа проигнорировала совет молчать и вместо этого говорила как можно больше. Роберт Джордж создал "Альянс академических свобод" - группу, которая намерена оказывать моральную и юридическую поддержку профессорам, оказавшимся под огнем критики, и даже оплачивать им юридические услуги, если потребуется. Как Джордж рассказал мне, его вдохновила передача о природе, в которой показывали, как стаи слонов будут защищать каждого члена стада от мародерствующего льва, в то время как зебры убегают и позволяют убивать самых слабых. "Проблема с нами, учеными, в том, что мы - кучка зебр", - сказал он. "Нам нужно стать слонами". Джон МакУортер, профессор лингвистики из Колумбийского университета (и автор Atlantic), взгляды которого на расовые проблемы не всегда разделяют, сказал мне, что если вас обвиняют в чем-то несправедливо, вы обязаны отвечать вежливо, но твердо: "Просто скажите: "Нет, я не расист. И я с вами не согласен"". Если бы больше руководителей – университетских ректоров, издателей журналов и газет, руководителей фондов и компаний, директоров музыкальных обществ - придерживались такой позиции, возможно, большему числу их коллег было бы легче справиться со своими студентами, коллегами или сетевыми мобами.
Иная альтернатива для наших культурных институтов и демократического дискурса выглядит мрачно. Фонды будут тайно проверять биографию своих потенциальных грантополучателей, чтобы убедиться, что они не совершили преступлений, которые не являются преступлениями, но которые могут быть стать основанием для диффамации в будущем. Судьбу каждого будут определять анонимки и мобы в Twitter, а не аргументированные суждения коллег. Писатели и журналисты будут бояться публикаций. Университеты больше не будут заниматься поиском и распространением знаний, а будут способствовать комфорту студентов и предотвращению нападок в социальных сетях.
Хуже того, если мы вытесним всех непростых, требовательных и эксцентричных людей из творческих профессий, где они раньше процветали, мы станем более плоским, скучным, менее интересным обществом, где рукописи лежат в ящиках стола в страхе необоснованного осуждения. Искусство, гуманитарные науки и средства массовой информации станут чопорными, предсказуемыми и посредственными. Демократические принципы, такие как верховенство закона, право на защиту, право на справедливый суд - даже право быть прощенным - будут исчезать. Нам ничего не останется делать, как сидеть сложа руки и ждать, пока нас не разоблачат Готорны из будущего.
[1] Перевод Э. Л. Линецкой. Государственное издательство "Художественная литература". Москва. 1957.