Из шести ученых, удостоенных Нобелевской премии в этом году, по трое по физике и химии соответственно, четверо уже основали свои собственные компании. Здесь во всем своем великолепии мы наблюдаем современную фигуру «ученого-предпринимателя», где существительное - «предприниматель», а «ученый» - прилагательное
Эта фигура — не новая сама по себе, но недавняя в своей кодификации — уже давно продвигается университетами мира. Это синтез двух парадигм нашего времени: неолиберализма, в котором люди определяются как сами себе предприниматели, и неофеодализм когнитивной аристократии, при котором предполагаемое превосходство в знаниях или компетентности дает избранным право руководить невежественными массами. Естественнонаучные факультеты сегодня неустанно учат своих преподавателей разбираться в темных делах финансирования госзакупок и заниматься областями исследований, которые могут быть привлекательными для венчурного капитала. Сегодня исследователь становится не просто ученым-предпринимателем, а научным предпринимателем, точно так же, как можно было бы быть предпринимателем в сфере недвижимости или текстиля.
Теперь, кажется, этот идеал поддерживают члены жюри Шведской академии. В этом году премия по физике была присуждена за исследование малоизвестного эзотерического квантового свойства, которое озадачило даже Эйнштейна (который, как известно, назвал это «призрачным дальнодействием»). Свойство непонятное, да, но с потенциально революционным применением в области квантовых вычислений и поэтому очень привлекательное для инвесторов. Поэтому неудивительно, что двое из трех лауреатов были предпринимателями: Джон Клаузер, основатель J. F. Clauser & Associates, и Ален Аспект, соучредитель PASQAL. Тем временем три лауреата премии по химии были отмечены за «разработку нового метода сборки новых молекул». Метод, называемый «клик-химия», делает соединение молекул простым и эффективным. Здесь снова двое были предпринимателями. Мортен Мелдал стал соучредителем Betamab Therapeutics в 2019 году, и, пожалуй, наиболее показательным случаем является Кэролин Бертоцци, которая некоторое время работала в научных комитетах фармацевтических гигантов, таких как GlaxoSmithKline и Eli Lilly, и основала множество стартапов, которые стоит перечислить полностью: Thios Pharmaceuticals (2001); Redwood Bioscience (2008 г.), которая впоследствии была куплена Catalent Pharma Solutions (2014 г.), хотя Бертоцци остается в ее научном комитете; Enable Biosciences (2014 г.); Palleon Pharma (2015 г.); InterVenn Biosciences (2017) и, наконец, OilLux Biosciences и Lycia Therapeutics (2019).
Неслучайно Бертоцци является самой предприимчивой из лауреатов этого года: ее вклад заключался именно в том, что она нашла способ применить «клик-химию» к биологическим молекулам. За последние сорок лет биология является той научной областью, которая наиболее полно охватила предпринимательство именно потому, что она непосредственно связана с генной инженерией (обратите внимание на промышленно-технологический термин «инженерия»). В своей книге «Редактирование человечества» (Editing Humanity, 2020) редактор-основатель журнала «Nature Genetics» Кевин Дэвис описывает открытие, патентование и затем использование нового метода вырезания и сшивания — по сути, редактирования — ДНК живых организмов. Этот метод известен как редактирование генов CRISPR, громоздкая аббревиатура от «короткие палиндромные повторы, регулярно расположенные группами». Микробиолог Эмануэль Шарпантье и биохимик Дженнифер Дудна разработали этот метод в 2012 году (и были удостоены Нобелевской премии по химии в 2020 году). Вскоре после этого другие ученые усовершенствовали процедуру, развязав широкомасштабную юридическую войну за патенты, которая все еще продолжается десятилетие спустя.
В 2013 году Шарпантье основала свою первую биотехнологическую фирму, а в 2014 году — вторую — ERS Genomics. Дудна была еще более предприимчивой: еще до того, как обнародовать новый метод, она основала Caribou Biosciences (2011 г.); после этого она спрыгнула с корабля и основала Editas Medicine (2013), первую публичную компанию CRISPR, которая финансируется, в частности, Биллом Гейтсом. Она ушла, когда конкурентам удалось присвоить значительную часть патента, и в ответ основала Intellia Technologies (2014 г.), а затем Mammoth Biosciences (2017 г.). В своей книге Кевин Дэвис описывает не менее сорока стартапов, так или иначе связанных с процедурой CRISPR.
Очевидно, что Нобелевская премия действует как знак качества для венчурного капитала, который затем мотивирует лауреата коммерциализировать свои инновации. Например, Эрик Бетциг получил премию по химии в 2014 году за новаторскую работу в области микроскопии сверхвысокого разрешения и недавно стал соучредителем компании Eikon Therapeutics (2021), которая пытается применить результаты его исследований. Но, как мы видели на примере Дудны и остальных лауреатов этого года, не все исследователи ждут Нобелевской премии, прежде чем запускать собственный стартап. Возьмем, к примеру, немецкого физика Теодора Хэнша, получившего премию в 2005 году за работу над методом оптической частотной гребенки в спектроскопии. Примерно за три года до этого Хэнш стал соучредителем фирмы Menlo Systems, которая использовала этот метод для производства продуктов для рынка. То есть, если кто-то оценивает будущую прибыльность открытия, то это просто финансовое предвидение — запустить свою компанию, пока вы ждете оценки Нобелевского комитета.
Лидер в определенной области, связывающийся с коммерческими предприятиями, котирующимися на фондовых биржах, затем запускает эффект домино, мотивируя своих учеников, помощников и студентов поступать так же. Складывается цикл, в котором процветают те ученые, которые умеют привлекать финансирование, и поэтому еще до того, как стать полноценными предпринимателями, уже являются эффективными руководителями компаний, участвуя в проектах, которые стремятся к коммерциализации. Уже в 2006 году исследование Общества Макса Планка показало, что каждый четвертый ученый, патентующий свои результаты, также открывает собственный бизнес. Неолиберальный характер этой динамики вряд ли случаен: взрывной рост числа биотехнологических фирм (которые наряду с ИТ-компаниями составляют подавляющее большинство «научных» стартапов) совпал с триумфом рейганизма.
В классическом исследовании изобретения ПЦР (полимеразная цепная реакция, процедура, которую используют для быстрого копирования экстрактов ДНК) антрополог Пол Рабинов писал, что год, когда Рейган пришел к власти: «Верховный суд Соединенных Штатов постановил 5 голосами против 4, что новые формы жизни подпадают под юрисдикцию федерального патентного права. До 1980-х годов патенты обычно выдавались только в прикладных областях… Ведомство по патентам и товарным знакам старалось ограничивать выдачу патентов действующими изобретениями, а не идеями… Наконец, обычно считалось, что живые организмы и клетки являются «продуктами природы» и, следовательно, не патентуются. Требование о том, чтобы защита патентом распространялась на изобретение «новых форм», таким образом, не применялось к организмам (за исключением растений)».
В том же году Конгресс принял Закон о внесении поправок в патенты и товарные знаки, «чтобы стимулировать усилия по разработке единой политики, которая укрепляла бы сотрудничество между университетами и промышленностью и, в конечном итоге, вывела бы финансируемые государством изобретения на рынок». Результат? С 1980 по 1984 год, во время первого президентского срока Рейгана, «количество заявок на патент со стороны университетов в соответствующих областях биологии человека выросло на 300 процентов». А девять лет назад выяснилось, что патенты выдаются и на генетические модификации: «13 июня 2013 г. в деле Ассоциации молекулярной патологии против Myriad Genetics, Inc. Верховный суд США постановил, что человеческие гены не могут быть запатентованы в США, поскольку ДНК является «продуктом природы». Суд решил, что, поскольку при открытии гена не создается ничего нового, интеллектуальная собственность не подлежит защите, поэтому патенты не могут быть выданы. До этого постановления было запатентовано более 4300 генов человека. Решение Верховного суда аннулировало эти патенты на гены, сделав гены доступными для исследований и коммерческого генетического тестирования. Постановление Верховного суда на самом деле допускало, что ДНК, обработанная в лаборатории, может быть запатентована, поскольку последовательности ДНК, измененные людьми, не встречаются в природе. Суд особо упомянул возможность запатентовать тип ДНК, известный как комплементарная ДНК (кДНК). Эта синтетическая ДНК производится из молекулы, которая служит инструкцией для создания белков (называемой матричной РНК)».
Здесь не место для обсуждения вопросов интеллектуальной собственности (например, что было бы, если бы можно было получать патент на математические теоремы? Во-первых, математиков заставили бы скрывать доказательства данной теоремы… но бритва Оккама запрещает нам сейчас обсуждать подобное). Как и понятия природы, установленного этими юридическими определениями и порожденной ими технико-производственной практикой. Вместо этого давайте сосредоточимся на отношениях между наукой и прибылью, о чем мы до сих пор и говорили.
Можно предположить, что в прошлом ученые были совершенно бескорыстны, пока неолиберальная революция не превратила их в продажных дельцов. Но не совсем. Это правда, что многими непосредственно двигала «любовь к науке» (я имею в виду, например, физика Поля Дирака или математика Нильса Хенрика Абеля), и что работать «в сфере науки — значит находиться в условиях, при которых есть интерес к незаинтересованности, в частности потому, что отсутствие интереса вознаграждается» (Бурдье). Но и в прошлом были ученые, которые многое извлекли из «чистой науки». Если не упоминать крайности, такие как химик Юстус фон Либих (1803–1873 гг.), увековеченный изобретением бульонного кубика, или физик Уильям Томпсон (известный как лорд Кельвин, 1824–1907 гг.), сколотивший огромное состояние благодаря своим открытиям, то французский биолог Луи Пастер представляет собой хороший пример.
Пастер внимательно относился к сельскохозяйственным и промышленным сторонам своих исследований. Он был первым, кто запатентовал (среди прочего) пастеризацию молока, затем вина и пива, и к моменту своей смерти накопил состояние в один миллион франков. Однако, несмотря на это, Пастер прославлялся как честнейший и по преимуществу бескорыстный ученый. Чем это объясняется? Следует отметить, что понятие «чистая наука» действительно утвердилось во второй половине ХIX в. К «чистой науке» взывают юристы, агрономы, философы искусства, естествоиспытатели, химики (химик Бертело, говоря о красках, извлеченных из углерода, заметил, что «их открытие есть триумф чистой науки»). Как пишет историк науки Гийом Карнино, «если «чистая наука» показывает себя столь трансдисциплинарной, то потому, что она есть не что иное, как риторическое выражение стремления, принадлежащего академическому миру в целом: автономии исследования. Но для большинства ученых та чистота, которую они приписывают науке, не противоречит ее вполне реальным отношениям с рынком. Далеко не лишенная каких-либо корыстных или нравственных намерений, чистая наука 1860-80-х гг. допускала возможность применения ее результатов в промышленности... Дело не в том, чтобы противопоставить бескорыстную науку науке прикладной, а в том, чтобы показать, что те и другие исходят из той же логики, и что мы должны оставить дверь открытой для самых абстрактных, фундаментальных и, казалось бы, менее «применимых» исследовательских проектов, чтобы пожинать экономические выгоды, которые они также могут принести. Чем чище наука, тем выгоднее ее результат. Этот аргумент поразителен, потому что он оправдывает автономию академии во имя прибыли и материальной выгоды, и в то же время он эффективен и регулярно появляется в работах ученых… Теперь, учитывая, что условием существования чистой науки является не что иное чем бескорыстное исследование — вознаграждение ученых, то есть тех, кто полностью посвящает себя исследованиям, которыми они увлечены, — вдруг оказывается удобным сохранять и укреплять любой ценой как нечто важное, что, как кажется, составляет сам дух университета. Иными словами, чистота науки гарантирует интерес, который найдут в ней промышленники, власти и государства».
Таким образом, проблема неолиберальной революции не в том, что ученые стали продажными, хотя когда-то были ангелами. Дело в том, что если раньше деньги были побочным эффектом научного исследования, то теперь это его главная цель (грамматически говоря, ученый раньше был существительным, предприниматель — прилагательным; теперь все наоборот). И, как правило, в тот момент, когда ученые начинают получать прибыль, они перестают заниматься наукой.
Самый дикий пример — всемирно известный математик Джим Саймонс: его исследования римановых топологических многообразий нашли применение в квантовой физике, что принесло ему множество наград. В 1982 году Саймонс применил свои математические открытия для разработки инвестиционного алгоритма, который использовал неэффективность финансовых рынков, и основал хедж-фонд под названием Renaissance Technologies (его флагманский фонд называется Medallion, ироночно обыгрывая различные премии Саймонса). Саймонса называют «величайшим инвестором в мире» и «самым успешным управляющим фондами всех времен». Его личное состояние оценивается примерно в 25 миллиардов долларов. Когда он вышел на пенсию в 2010 году, его место занял Роберт Мерсер, заядлый сторонник крайне правых, основатель Cambridge Analytica (известной своей ролью в кампании Brexit и избрании Трампа) и крупный спонсор Breitbart News. Несмотря на возникшие недавно некоторые налоговые проблемы с IRS, Саймонс по-прежнему пользуется большим уважением как великий филантроп. Если Маркс придумал термин «научный социализм», то Саймонс может похвастаться тем, что реализовал научный капитализм.