Эдуард Лимонов «Великая мать любви»: тактика и стратегия: слова, фразы, рассказа
"И они еще жалуются, хотят лучшей жизни... Еда валяется у них под ногами..."
Первые два предложения рассказа своей «закавыченностью» сразу вводят читателя в монолог. Этот разговор с собой выражает претензию к чьей-то (к «их») претензии: они зажрались и жалуются!
Правда, выражена «претензия к претензии» словами самыми обиходными, лишёнными эмоционального окраса.
В последующих предложениях возникает «я» героя. Герой копается в отбросах, находит лимоны, рассматривает их. Отпускает оценочное суждение: парижский обыватель избалован, отвергнет в магазине цитрус и с таким малым изъяном на цедре…
Возникает напряжение меж словосочетанием «великая мать любви» и ситуацией из первого абзаца.
Возможно, в читателя нагнетают по трубам строк горечь? Издёвку? Или — впереди «сюрприз», мы же попали в Париж, даже их двусоставное слово «surprise» не разломишь вот так просто пополам, чтоб из суммы пары смыслов получить третий.
Не знаем пока. Узнаем, читаем дальше.
Но мы дальше будем заниматься той же нудятиной и разбирать рассказ по косточкам?
Нет, не будем. Это ничего не даст для понимания: отчего у рассказа есть читатель, а книга, в которую он входит, появилась благодаря весьма неплохому издательству.
Так, в чём секрет успеха? Поздний Толстой Лев Николаевич пришёл к убеждению: скоро скучно станет выдумывать Семён Семёнычей и Марф Васильевн, приписывать им характеры и судьбы, подвергать испытаниям, вести к счастью или к несчастью. Литература станет биографичной.
Как в эпоху перемен новостные и аналитические издания побеждают беллетристику, а в эпоху просвещения научпоп берёт верх над мистикой.
Можно сказать и: Лимонов сам шил себе одежду, не довольствуясь магазинной, кроил себе судьбу не по велению идеологий, партий там и всяких правительств. И если у него был бы и невеликий талант мастера художественного слова — разве мог бы из него получиться не интересный писатель?
Тебе, читатель, новелла эта, «В. м. л.» будет вдвойне интересна от того, что ты жопу пристроил на стул, сидишь в тепле и безопасности, пока Лимонов там в Париже надрывается.
И не вздумай сам идти его тропами, тропами в обоих смыслах: проторенной ли судьбой Лимонова жизненной тропой, тропом ли художественным. А пойди ты его «тропой» (тропом) — скитаться, драться и ебаться: лучше уж не надо. Сгинешь. Получишь пизды. Тебя самого выебут.
"Писатели Квебека, счастливцы, в парках и шапках, скалились со страниц "Экспресса". О чём могут рассказать читателю личности с такими вот лицами?.. Миддл-классовые хорошо питающиеся лица обыкновенных людей среднего и преклонного возрастов. Страсти позади. Несложные, как у большинства населения, взгляды на жизнь".
Если верить исследователям и комментаторам Геродота, художественная проза Древней Греции началась с логографов — первых историков, взявшихся за стило и отказавшихся от ритма и размера поэзии. Их стиль характерен краткостью, ясностью изложения, выбором выражений в соответствии с темой...
Да это же про Лимонова! Он ведёт хлёсткий и талантливый протокол своей жизни.
Потому-то его жизнь и полна событиями и поступками и решениями дерзкими и бескомпромиссными: скучно и бесталанно прожитый день не даст сюжета, не вдохновит стукнуть пальцем по кнопке печатной машинки.
Давая интервью «Огоньку» Коротича, Эдуард с лёгким высокомерием ответил на вопрос о Джойсе:
— А, «Улисс»? Ну, это азбука.
Он был искренен, и это сказалось хотя бы в том, что Лимонов, в отличие от писательницы Вульф, не передёрнулся от зависти к великому ирландцу и не пошёл вслед за Вирджинией по выжженным полям (напомним читателю: именно так заметил Хоружий — Джойс «выпотрошил» все сложившиеся ко времени появления на свет «Улисса» литературные стили).
Почему, читатель, тебе должно быть интересно читать рассказ «Великая мать любви»?
Да потому, что ты не жил в Париже, снимая неуютную хату на последнем этаже на рю Архивов, не топил в ней камин ящиками с помойки, ожидая статьи о твоей книге, не трахал там в этой «комнате-студии, похожей на трамвай» некрасивую француженку и т.д. и т.п.
Или же всё это было с тобой? Было? Так что ж ты не написал об этом рассказ? Написал? Да? Значит, хреново написал, раз никто не слышал об этом твоём рассказе!
Потому и долгожданная Лимоновым статья во французской газете, статья о его книге, содержала такое оценочное суждение: «наконец-то появился настоящий русский писатель!»
Почему — потому? Да вот почему: роман «Это я — Эдичка», равно как и рассказ «Великая мать любви» пропитан агрессией, бесстрашием, независимостью на грани анархии, эротикой, энергией действия.
«Секс, наркотики, рок-н-ролл»… Или, точней сказать, драйвом, чувственностью, бунтом. Тем — чем правители СССР семидесятых и восьмидесятых нас всех здорово обделяли.
Но и этим Лимонов не исчерпывается. Он ведёт тебя по рассказу и беседует с тобой, а не расставляет ловушки. Если и возникает мимолётное ощущение тайны, то — скорее всего, тебя ждёт загадка как в детской книжке, где разгадка: вот она — вверх ногами перевёрнутое слово, прямо под текстом.
Вот, читаешь: "Я впал в нелогичную мистику и бормотал что-то об удушающем запахе шевелюры девочки сверху"...
Ага! Чешешь череп и думаешь: "Ну-у! Догадаться легко. Эт Эдичка взял у Бодлера из стишка в прозе "Полмира в волосах" книги "Парижский сплин"!"
Ан нет! Нет тут никакой загадки, вот тебе, через полтора десятка строк и Бодлер возник: "Бодлеристый, из "Цветов зла", городской чахлый порок намалёван на этом личике — решил я".
Литературные, временные и пространственные координаты Лимонов в рассказе обозначает на первой же странице: "На пересечении рю Рамбуто с рю Архивов в лицо мне больно швырнуло снежной крупой. Был декабрь 1980 года...Сравнивая свою жизнь в Париже с "бедствованиями" в этом же городе Миллера и Хемингуэя, я находил их существование благополучным".
Фраза "Et maintement, a nous deux!" персонажа романов Бальзака, как признаётся Эдичка, первая, выученная им на французском. Лимонов приехал завоёвывать Париж, и вряд ли опасается судьбы Растинька. "А теперь посмотрим — кто кого! — дерзко восклицает француз. А со временем он богатеет мошной и беднеет душой.
Деньги у Лимонова будут (знаем из биографии), а вот слово "обуржуазился" — уж никак к Лимонову не приклеишь.
Эдуард привёз из Нью-Йорка книгу Лотреамона "Песни Мальдорора", богоборческую, дерзкую, полную вязких инфернальных образов. Книга на английском, уценённая ("Очевидно, американцам Лотреамон был неинтересен").
И эта деталь рассказа работает! Причём работает не силой художественного воображения писателя, а подхватывается событийностью, судьбой.
Депрессивная одинокая тишина в съёмной студии похожей на трамвай в течении декабря взрывается телефонными звонками дважды. Девятого числа звонит бывшая жена из Рима, сообщает об убийстве Джона Леннона. А в ответ бывший муж Елены Щаповой ей и говорит:
- Fuck your Джон Леннон и хитрую японку Йоко Оно. Так ему и надо...
Этот звонок не только повод позлиться на "сладкую семейку" "Битлз". Взбудоражено недавнее прошлое. В мае Лимонов с двумя чемоданами приезжает в Париж спасать книгу, с издательством и издателем нелады. В июне с восемью чемоданами и с собакой из Рима прикатывает бывшая жена. Очевидно, начитавшись Миллера и Хемингуэя, она и пропиталась "превратными представлениями о жизни начинающего писателя".
Тем же летом и укатила. Не звонила всю осень. И вот: экзальтация от смерти Леннона — повод для звонка...
Лимонов злиться на нелепый звонок, на бывшую, сопоставляет судьбы Миллера, Хэма и Леннона со своей запросто. Он встал на путь воина, а не монаха, война — не то время, чтоб уничижаться. Вряд ли он и презирает автора песни «Working class hero»:
«Повезло человеку. Что его ожидало в лучшем случае? Старение, судьба старого борова Пресли?.. Я хотел бы, чтобы кто-нибудь пристрелил меня, когда я напишу всё, что мне нужно».
Лимонов продолжает депрессовать, на студию-трамвай уходят последние деньги, еду приходится добывать на помойке, чувство гордости не позволяет листать газеты с прилавка, он покупает их, а статьи о его книге нет и нет.
В двадцатых числах декабря в помрачённом состоянии Лимонов обнаруживает, что напечатал несколько раз кряду на машинке «Я — ВЕЛИКАЯ МАТЬ ЛЮБВИ» посреди рассказа о своём житье-бытье среди бандитов-эмигрантов из Советского Союза. Сходит с ума, стало быть.
И тут — раздаётся второй телефонный звонок. Изъясняясь на ломанном русском, в гости напрашивается француженка, представляясь журналисткой.
Обманщица, а никакая не журналистка, она с полными пакетами жратвы и выпивки прикатывает к нему потрахаться. Малопривлекательная баба, имевшая незабываемую связь с русским приживальщиком в Москве.
Лимонов её трахает грубо, в её лице он имеет Францию. Завоёвывает её.
«Жизнь подобна напряжённому и чуткому магнитному полю, и когда твоё весёлое и бодрое тело излучает силу в мир, оно несомненно оказывает влияние на сложные волны воль вокруг, и они подвигаются».
Возникает замечательное сопряжение (в случае с Лимоновым): биография двигает литературную судьбу, а та, естественно, влияет на жизнь.
Статья о книге Лимонова наутро же появляется в «Экспрессе», третий телефонный звонок — уже от приятных глазу и душе богемных кругов, в которые Эдичка окунается с головой. Будет о чём жить и писать.
«Является ли знаком пренебрежения к Родине не упоминание в рассказе об Олимпиаде в Москве?» или «есть ли связь меж Эммануэль, малолетней, но уже почти сексуально разбуженной дочерью новых приятелей и — Лолитой Набокова?» Эти рассуждения малопродуктивны.
Интереснее то, что русский писатель трахнул Францию в лице Моник (значит, страну галлов предстоит завоевать!) и США (американцев уже поимели романом «Это я — Эдичка») в лице Сюзен.
Ну, а — отчего же «Великая мать любви»? Да любит Лимонов жизнь, вот она и отвечает ему взаимностью.
Лимонов с чувством лёгкого превосходства ведёт тебя по тексту, по Нью-Йорку, по Парижу, в статусе хозяина этих мест. И это «поместье» и в географическом смысле территории города и в литературном смысле (американский цикл, парижский цикл) он завоевал как дерзкий князь, а не получил в наследство.
И вот, рассказ дочитан, Лимонов прощается, может, даже руку пожмёт, обронит напоследок:
— Что? Жаль, что всё закончилось? Ну, а — что ж ты не покупаешь мои книги? Это хорошие книги!