Бруно Латур, французский философ, скончался в этом месяце в возрасте 75 лет. Известный в начале своей карьеры смелыми разоблачениями притязаний науки на объективность, позднее он изменил курс и предложил объяснение того, почему мы все-таки должны «верить науке» — особенно когда дело дошло до изменения климата
Одним из наиболее показательных артефактов интеллектуального сдвига Латура является статья 2004 года «Почему критика исчерпала себя?», которая, по сути, является самоотречением. Эта статья предвещала кризис, который сейчас поразил академическую критическую теорию, которую до сих пор рассматривают как недоброжелатели, так и сторонники как подрывную, иконоборческую дисциплину, но практики которой теперь в основном сводятся к полировке последних идеологических выкрутас культурного либерализма. Отказ критических теоретиков от своей критической позиции позволил им комфортно устроиться в академических кругах за счет интеллектуальной автономии, которой они некогда пользовались.
Латур прославился тем, что использовал социологический анализ для деконструкции научной деятельности. Такие книги, как «Наука в действии» (1987) и «Арамис, или любовь к технике» (1993), иллюстрируют его подход, который критикует понятие нейтральной научной истины, опираясь на социальные контексты, в которых производится научное знание.
Его работа часто была сосредоточена на лаборатории, о чем свидетельствует название его первой книги, написанной в соавторстве со Стивом Вулгаром, «Лабораторная жизнь: конструирование научных фактов» (1979). Однако Латура также интересовали учреждения, которые финансируют и создают лаборатории, — не только университеты, но и фонды, госучреждения и корпорации. Расширяя эту линию, он исследовал социальные и властные отношения между учеными и финансирующими их деятельность чиновниками, а также влияние новых технологий на то, как наука стимулируется, концептуализируется и социально реализуется в лаборатории.
По Латуру научные факты не открываются учеными. Скорее, они производятся «сетями акторов», которые включают ученых, институциональные и социальные структуры, обеспечивающие их работу, и объекты, которые они изучают и с которыми работают (одним из нововведений Латура было разъяснение роли нечеловеческих сущностей, таких как субатомные частицы или микробы, в научном процессе). Акторно-сетевой анализ заставляет критического теоретика довольно много работать, потому что по поводу любого открытия, о котором сообщают естественные науки, приходится размечать обширную сеть акторов.
Подход Латура втихаря транслирует ауру авторитета от ученого к критическому теоретику. Ученый, оказавшись внутри сети акторов, может показать, что он ничего не «открыл», а сыграл лишь одну социальную роль из многих в своего рода скрытом даже для его участников заговоре среди взаимодействующих социальных, технических, и физических лиц. Напротив, критический теоретик лучше подходит для того, чтобы играть роль авторитета.
В 1980-х и 1990-х годах подобное интеллектуальное занятие имело очевидную привлекательность для критических теоретиков социальных и гуманитарных наук, которым также нужно было убедить учреждения и финансирующие организации в ценности их работы. Латуру широко подражали в новых дисциплинах, смешивающих социологию с историей науки и техники.
Однако в своей статье 2004 года Латур отрекся от этого поворота. В то время как раньше он представлял свою акторно-сетевую аналитику как эпистемологический ключ к пониманию изменяющейся социальной природы научной истины, теперь он представил критическую теорию как устаревшую тактику: «Генералы всегда готовятся в прошедшей войне, особенно французские генералы — и особенно в наши дни». В чем заключалась «война» в этой слегка самоуничижительной аналогии? Ответ достаточно ясен изо всей его последующей работы: борьба с глобальным потеплением.
Если раньше Латур был ведущим теоретиком, разоблачавшим претензии науки на нейтральность и объективность, то теперь идея «латуровского» отрицания науки приводила его в ужас. Как он отмечал, теоретику иного толка — теоретику заговора — нетрудно будет найти поддержку и даже методологическое руководство в своей работе со стороны Латура, учитывая, сколько он «потратил времени в прошлом, пытаясь показать «отсутствие научной точности», при конструировании фактов». Теперь те, кто скептически относился к науке о климате, приводили поразительно схожие аргументы.
В последние годы необходимость «доверять науке» стала почти что религией для элиты с высшим образованием, независимо от того, какой объем критической теории эти люди изучали в колледже. Так почему же Латур до своего отречения не доверял науке? Почему, в более широком смысле, такие идеи получили поддержку в академических кругах в последние десятилетия прошлого века?
Частично ответ заключается в том, что они вошли в резонанс с традиционным отвращением многих интеллектуалов поколения 1960-х годов к различным институциональным и технологическим проектам, связанным с «большой наукой» времен холодной войны. Контркультура, которой были пропитаны эти интеллектуалы, была враждебна фордистскому массовому производству, технократическому управлению, разработке ядерного оружия и фигуре «послушного инженера». Латур предложил им способ отнять интеллектуальную власть у ученых, инженеров и учреждений, которые их наняли, — и передать самим себе.
Но наука о климате, по мнению Латура и его единомышленников, критически настроенных теоретиков, не должна была быть отнесена к «большой науке» времен холодной войны, даже если наука о климате была и остается одновременно «Большой» и «Наукой». Нетрудно понять, почему послевоенная «большая наука» была связана с военно-промышленным комплексом и стремлением Запада к геополитическому господству. Напротив, ученые-климатологи объединились с активистами, зародившимися в среде контркультуры, и считали себя борцами от имени человечества в целом и против индустрии ископаемого топлива и промышленных гигантов. Следовательно, присоединиться к силам, критикующим науку о климате, было бы тактической ошибкой, перепутав интеллектуальные войны начала XXI века и конфликты прошлого века.
Но даже если мы примем эту предпосылку, все равно остается дилемма: что остается на долю критического теоретика, смирившегося с «доверием к науке»? В конце концов, подобное решение ставит такую фигуру далеко в стороне социальной арены, на которой Латур провел расцвет своей карьеры, критикуя науку и ее социальные, технические и финансовые системы поддержки. Таким образом, в этом новом сценарии теоретик спокойно ждет, чтобы до него доплыли истины, полученные ранее где-то вверх по течению. В лучшем случае, после получения этих истин, созданных учеными, конкурирующими за финансирование национальных научных фондов, и приглашения на какой-нибудь саммит, критический теоретик добавляет некоторую интеллектуальную полировку или разрабатывает герменевтическую стратегию, чтобы заклеймить скептиков.
Одной из целей критической теории конца ХХ в. было сохранение интеллектуального суверенитета социального теоретика, а также институциональных атрибутов и средств к существованию вокруг этой фигуры. Теоретик, который не просто «доверяет науке», должен выполнять иной тип работы и, таким образом, имеет твердую почву для утверждения интеллектуальной автономии.
В 2004 году, несмотря на «поворот», Латур все еще ценил эту автономию. В статье «Почему критика исчерпала себя?» он попытался решить эту дилемму, обратившись к антимодернистскому философу Мартину Хайдеггеру. Хайдеггер предложил Латуру различие между подлинным и отчужденным опытом, которое Латур надеялся перепрофилировать в качестве механизма, помогающего новому поколению критических теоретиков отличать «хорошую» науку от «плохой». Различие это оказалось весьма расплывчато и почти тавтологично. Тем не менее, Латур признавал, что если критические теоретики хотят сохранить какую-либо интеллектуальную автономию, им придется обратиться к какой-то системе ценностей, более фундаментальной, чем наука.
В 2020-е интеллектуальные чада критической теории присоединились не только к борьбе с глобальным потеплением, но и к борьбе с «дезинформацией». Такое уравнение требует еще большего доверия в отношении утверждений об устойчивых, неполитических различиях между истиной и ложью, поскольку такие различия необходимы для определения того, что считается «дезинформацией». Однако в то же время сторонники критической теории по-прежнему проявляют избирательный научный скептицизм (в частности, в отношении областей биологии, занимающихся половыми различиями).
Для критической теории подобное чревато двойную неудачей. Желание Латура разработать строго аналитический механизм для определения, какая наука настоящая, а какую необходимо рассматривать как политически сконструированную, не было исполнено. Вместо этого коалиционные решения, хорошо подготовленные выше по течению от территории критических теоретиков, теперь определяют, какую науку они должны считать хорошей или плохой. Критические теоретики теперь даже не в состоянии сами выбрать, какую науку они считают заслуживающей доверия. Они просто ждут, когда им скажут — со стороны фондов, которые финансируют их деятельность, или со стороны политических партий и активистов, — какие изюминки выковыривать, а какие не трогать.
Сегодня критические теоретики, скорее всего, отреагируют на латуровско-хайдеггерианский гимн «аутентичности» немедленным подозрением по поводу его реакционных коннотаций — точно так же, как недавно они отвергли интеллектуального наследника Хайдеггера Джорджио Агамбена за его критическую позицию по отношению к научной шумихе вокруг Covid. Все это указывает на вырождение критической теории: она потеряла интеллектуальную автономию и престиж, которыми пользовалась в период старта карьеры Латура, и приобрела коалиционно-подчиненное положение, которое она и занимает сейчас.