Несколько недель назад отечественной публике внезапно вновь пришлось услышать слово «Колумбайн». В Новосибирске двух школьников вызвали в полицию из-за выпуска серии футболок, посвященных годовщине массового убийства в американской школе в 1999 году
Об этом сообщили сразу несколько крупных порталов преимущественно правозащитной тематики, при этом инфоповод сразу транслировался как уже исчерпанный: для подростков все закончилось благополучно, полицейские предпочли не возбуждать уголовное дело.
Этот случай интересен тем, что на его примере раскрывается работа и последствия сложившейся в российском публичном пространстве системы цензуры в отношении темы подросткового насилия.
Вопрос о цензуре опрометчиво сводить до формальностей. Нет точки медиапространства, которая была бы лишена её измерения - в праве, в постановлениях цензурных комитетов она лишь приобретает форму конденсата. Она проявляет себя не только в давлении какой-либо институции на субъекта - всегда есть и еще и самоцензура, существующая в пространстве предположений и смутных предчувствий. Всякая коммуникация осуществляется в рамках той или иной социальной конвенции, большей частью принимаемой преддискурсивно, а любая конвенция предполагает распределение власти – хотя бы над вниманием собеседника. Власть в некотором отношении всегда и есть цензура. Цензура – в смещении фокуса внимания, в определении повестки, глубже: она - в самом утверждении значения слова. Иначе говоря, без функционирования явных и скрытых цензурных механизмов не может состояться публичность.
Казахстанский опыт показывает, что иногда, чтобы стать востребованным как борец с режимом, достаточно не просто пустого, а даже воображаемого плаката. Когда все пережато и нечем дышать, слово из трех букв на заборе перестает быть размытым междометием и становится предельно конкретным - превращается в призыв. В отношении темы подросткового насилия сложившийся публичный дискурс настолько узок, что любое упоминание «Колумбайна» как его ярчайшей манифестации вне клише приобретает оттенок протеста. Тем больше соблазн через это заявить о себе, хотя бы в разговоре об этом прецеденте протеста на своей кухне - даже если кухня размером с «Медиазону».
На кухнях свой канон и свои клише. Интерпретация новости в её стенах напрашивается как бы сама собой. Бессмысленные полицейские давят молодежь со светлыми лицами, будто напрашиваясь в кадры «Возраста несогласия» Андрея Лошака. Европу похищает бык, а у нас из-под носа "менты" крадут «прекрасную Россию будущего». Таким образом кейс легко схлопывается до повода еще раз повторить всем известные слова - в этом его медиатехнологическое удобство. На голову подростку радостно водружают корону художника. Оптика настроена. Художник, как известно, с режимом всегда в сложных отношениях. И никого уже не интересует, что же представляют собой эти футболки, и правомерно ли им приписывать такую значимость.
В день бойни в старшей школе «Колумбайн», 20 апреля 1999 года, Эрик Харрис, один из террористов, был одет в белую футболку, на которой чёрным шрифтом было написано «NATURAL SELECTION». Предлагая для покупки футболку аналогичного дизайна с надписью «ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР», в Instagram-аккаунте автор сопровождает фотографию следующими словами: «Стилизация футболок Эрика и Дилана на русский язык нужна, чтобы каждый, кого волнует это проблема мог не только высказаться в социальных сетях посредством распространения этой записи, но и в реальной жизни мог показать, что он также заинтересован в поиске первопричине и решении столь жестокой подростковой агрессии, выражаемой расстрелами в школах» (орфография и пунктуация сохранены). Чем является данное заявление, лукавством или невежеством, зависит от того, что имеет в виду автор под собственным произведением: примем навязываемую нам оптику, выставляющую его художником.
Если произведение - дизайн футболки, то ни к какому осмыслению оно приглашать не может, так как в нем нет ничего кроме упоминания трагедии - и то, даже считать это упоминание смогут лишь немногие. Текст, призывающий к рефлексии и выражению мнения, с дизайном не связан ничем, кроме соседства в одном посте. Единственное, к чему он располагает - к идентификации с образом того, кто носил оригинал. Надпись становится цитатой из конкретного выступления, а чужими словами шрамами и чернилами, как на теле кафкианского заключенного, пишутся знаки закона: поэтому футболку можно рассматривать как своего рода версию татуировки. Носить её - претендовать на ассоциацию с Харрисом, на его место в порядке. Но это место измазано кровью, и не удивительно, что в обществе возникает протест против того, чтобы дети носили знаки убийц.
Более лестным для молодого "художника", заканчивающего десятый класс, являлось бы предположение, что своим произведением он видит сам жест публичного предложения футболок к покупке. Демонстрация того, что достаточно неграмотного текста, чтобы открыто утилизировать боль и смерть, продавая желающим образ холодного, расчетливого возмездия, непонятной и внеконвенциональной силы. Показательная, вопиющая гламуризация трагедии, напоминание о том, что всякая смерть, какой бы страшной она ни была, неизбежно присваивается живыми. Но в этом случае реакция полиции тем более не должна вызывать ни у кого вопросов: она создает для произведения необходимый фон, является как бы заранее в него вписанной.
Проблема интерпретации данного "произведения" связана с рыхлостью его границ. Рыхлые границы говорят о незаконченности произведения и несостоятельности художника – дискурс искусства выставляет свои жесткие требования. В качестве названия своего бренда юноша избрал слово «провокация», но провокативности содержания мало, должно быть что-то еще. Сама по себе провокация не является высказыванием. Понимание этого, как и многого другого, может прийти только с опытом, в коммуникации с аудиторией и художественным сообществом. Но сложившийся порядок речи о подростковом насилии закрывает такую возможность. Цензура правозащитных медиа, отлитая в клише, не дает состояться этой дискуссии: разве стоит задаваться вопросами, когда о тебе уже так сочувственно пишут крупные СМИ, а продажи твоих футболок подскочили?