Когда Ницше почти сто пятьдесят лет назад сформулировал свой диагноз о смерти Бога, он думал, что это беспрецедентное событие коренным образом изменит существование людей на земле
«Куда движемся мы? – писал он, - Не падаем ли мы непрерывно? […] Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто?» И Кирилов, персонаж «Бесов», над словами которого серьезно размышлял Ницше, с тем же суровым пафосом думал о смерти Бога и выводил как необходимое следствие беспредельную свободу воли и в то же время бессмысленность и самоубийство: «Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие… Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому».
Не устаешь размышлять, что спустя полтора столетия этот пафос, кажется, совершенно исчез. Люди спокойно пережили смерть Бога и продолжают спокойно жить как ни в чем не бывало. Как будто ничего и не было. Нигилизм, которого европейские интеллектуалы поначалу встречали как самого опасного гостя, превратился в вялое равнодушное повседневное состояние, с которым, вопреки тому, что думали Тургенев и Достоевский, Ницше и Хайдеггер, можно спокойно жить, продолжая искать деньги и работу, жениться и разводиться, путешествовать и отдыхать. Сегодня человек бездумно бродит по ничейной земле, за пределами не только божественного и человеческого, но также (при всем уважении к тем, кто цинично размышляет о возвращении людей к природе, из которой они вышли) животного.
Конечно, все согласятся, что все это не имеет смысла, что без божественного мы уже не в состоянии думать о человеке и животном, но это просто означает, что теперь возможно все и ничто. Ничто: то есть, что в пределе уже больше нет мира, но остался язык (в этом, если вдуматься, единственный смысл понятия «ничто» - что язык разрушает, как может только он, весь мир, полагая, что сможет подобное пережить). Все: может быть, даже — и это для нас является решающим — явление новой фигуры — новой, то есть архаичной и в то же время очень близкой, настолько близкой, что мы не можем ее разглядеть. Откуда и какой? Божественной, человеческой, животной?
Мы всегда думали о жизни в этой триаде, одновременно престижной и неопределенной, всегда или противопоставляя друг другу или устанавливая рядом друг с другом. Не пришло ли время вспомнить, когда живое не было еще ни богом, ни человеком, ни животным, а просто анима, душой, то есть жизнью?
Quodlibet, 18 марта 2024 г.