«Горожанин» Пархоменко, «деревенщина» Кашин и страновая невменяемость

30 сентября 2017 / 10:24

Скролля ленту новостей в своем фейсбуке, эмоционально залип на перепалке либеральных журналистов Сергея Пархоменко и Олега Кашина

Пархоменко в весьма хамском духе назвал Кашина деревенским пошляком. Не знаю, насколько это задело Кашина, но сильно задело меня. Я вырос в деревне, в Москву приехал в девятилетнем возрасте, со сверстниками было непросто – дразнили деревенщиной, часто приходилось драться. На инвективы с корнем «деревня» реагирую невменяемо резко.

Но шут с ними, с детскими фрустрациями. Речь, в общем-то, о нравах либеральной среды. Меня всегда удивляло лицемерие просвещенного либерализма, когда люди, которые готовы зачислить кого угодно в «нерукопожатные» за любое плохое слово про евреев, геев, мигрантов (священные коровы либерального дискурса), а после этого травить хоть всю жизнь, но в порядке вещей могут позволить себе диффамацию по отношению к журналистам-провинциалам.

У этого видится несложное социальное объяснение. Тем людям, которые в редакциях, где центральные места обычно по наследственное праву занимают такие как Пархоменко и Светова, остается лишь роль рабочих лошадок. Центровым же надо ими управлять. Пряник – гонорар, кнут – барский окрик.

Справедливости ради стоит заметить, что конкретно эти двое (Пархоменко и Светова) – люди интересные, деятельные, талантливые, хотя несколько вздорные каждый в своем духе. Для социальной журналистики сделали немало, но в данном случае важны другие нюансы.

Пархоменко ознакомившись с моей позиции в фейсбуке, страшно ругался, что ему приписывают элитность, которой нет. Я с ним спорить не стал, мнение у меня по этому поводу другое.

Для меня достаточно процитировать вики в качестве пруфа. Кто не понял, вряд ли поймет, даже если я миллион доводов приведу.

Сергей Пархоменко родился 13 марта 1964 года в Москве, в семье журналиста-международника и пианистки. По словам Пархоменко, члены его семьи были представителями различных творческих профессий: один дед был архитектором, другой - литературным критиком и литературоведом; одна бабушка была филологом, другая — пианисткой.

Дети же, так сказать, не международников (мне например, когда я пытался хоть куда-то пристроиться), Кашин (в начале карьеры), или мои многочисленные приятели из общаги журфака МГУ (я прожил там пять лет), занимают хуже оплачиваемые, более трудоемкие и на порядки менее перспективные должности.

Эти люди реально не могут позволить себе свободу в творчестве. Свобода предполагает не только ответственность (еще один излюбленный штамп, которым так любят пользоваться эксплуататоры), но и возможность действовать методом проб и ошибок. Любая ошибка же стоит карьеры. У Пархоменко и Световой такого риска нет. Но есть другая опасность, которую они пока не осознают – их ненавидят люди из их же круга, журналисты среднего звена на чьем малоблагодарном и тяжелом труде строятся их «блестящие» карьеры. И вряд ли это зависть – скорее фрустрация трудяги, вынужденного по десять часов в день сидеть у компьютера, строчить по две убогие статьи в сутки на самые унылые и неинтересные темы. Сделать же из статьи конфетку, гладкой, изящной, заметной в бесконечном информационном потоке, нет возможности. Не хватает ни времени, ни сил.

Кашин хорошо пишет об этом: «Я совсем не уверен, что мне хватило бы духу уйти в кочегары, и скорее я бы сейчас выбирал себе работу между ТАССом и РИА, рассуждая, где больше знакомых и где меньше нехороших возможностей, и, отступая на заранее заготовленные позиции, доказывал бы себе, что даже в таких условиях я ничего плохого не делаю – не воспеваю, например, Кадырова, а о Путине пишу максимально сдержанно, пусть и в рамках цензурного гайдлайна».

Заметка Кашина размеренная, спокойная, без перехода на личности. У Пархоменко же наоборот, тон едкий, снобский, сверху вниз. Таким обычно выговаривают гонористые учителя, удобно пользуясь тем, что ученик осмелившийся возразить, будет иметь серьезные неприятности: «Колумнист Кашин не любит, когда я в отношении его употребляю слово "пошлость", подозревает, что это на самом деле такой прозрачный эвфемизм "подлости" или что-нибудь еще такое, иносказательное. Да нет, это в точности пошлость и есть. Дикая, примитивная деревенская пошлость…»

Кашин же в своей заметке по тону, напротив, весьма корректен но морально однозначен: «бескомпромиссность – это роскошь, доступная каждому в той же мере, в которой каждому же доступны другие, понятные и осязаемые предметы роскоши, то есть буквально: не все могут купить себе автомобиль "Ламборгини", и точно так же не все могут позволить себе бросать в лицо палачам и негодяям, что те палачи и негодяи».

Блогер Александр Борзов, заступившийся за Пархоменко в обсужении, где я высказал все эти невеселые мысли, заметил, мол, не кипятись, разрыв между городом и деревней - это тень прошлого. Фигура речи, не надо, мол, сущности плодить и, тем более, эмоционально к ним относиться.

А мне хочется наполнить эту фигуру плотью и кровью. Не потому что я увлекся «рэп баттлом» Пархоменко и Кашина, а потому что подобные мысли давно кажутся мне ценными. Я убежден, что это рецидив не прошлого, а предчувствие будущего. Есть социальная основа: порядка сорока процентов населения России "спит" в небольших городках, выключенных из общей жизни. Если в XIX веке социальны антагонистом города были деревни, то в XXI это станут небольшие городки, выросшие в период интенсивной индустриализации, но сейчас оказавшиеся на цивилизационной обочине.

Тринадцать лет я назад я бросил журналистику. Вместе с моим соратником по арт-группе «Бомбилы» Сашей Россихиным совершил изрядное количество экспедиционных поездок по подобных городам, в которых видели эссенцию того, что называли «страновой невменяемостью».

Поцитирую синопсис проекта: «точки этой страновой невменяемости спорадически разбросаны по городам третьего уровня - райцентрам, местам, где обрывается имперская инфраструктура. И там, где эта инфраструктура (дороги, связь, система осуществления власти), которую иногда хочется сравнить с проводами, заканчивается, есть такие места, где люди как бы повисают на обрывках проводов, иногда даже оголенных, и эту невменяемость чувствуют непосредственно руками и телами, по которым периодически бьют разряды бессмысленного тока. Из центра совершенно непонятно, что с этим делать — ехать самим и налаживать коммуникацию? Хотя бы на уровне культурного обмена. Они знают язык нашего общения, потому что получили стандартизованное образование, а мы их — нет».

Теперь же будущее этой внутренней, спящей России не представляется мне печальным. По мере развития интернета и прочего, они все обретут голос, политическое представительство и тогда Пархоменко реально встретится с пошлостью. И историческая правда будет не на его стороне.

Деревни окружают города. Спасибо Пархоменко что об этом напомнил.

Убедительно показал, что высокомерное отношение к новому просыпающемуся классу может обернуться не радостной встречей и сотрудничеством, а кровавой баней в пол-потовском духе.

И дело конечно, не в самом Пархоменко, а в том, что происходит в головах у людей из его социального окружения. Кашин выглядит намного ближе к наконец начавшему обретать голос и сознание новому политическому субъекту, который мы тогда определили как «страновая невменяемость». Сейчас страновая невменяемость – это скорее крикливые остатки журналистского либерального бомонда. Малые города выглядят куда внятней.


тэги
СМИ; 
регионы; 

читайте также
Твиттер и сказка о голом короле
ЭИСИ опубликовал мой доклад о том, как Запад убивает свободу СМИ
"Когда политик превращается в медиа…"
Регуляция блогеров: защита правды, или очередное наступление на свободу слова?
Гламурный Колумбайн