Ходил я тут на днях в Дом Пашкова. Посольство Германии вместе с Российской государственной библиотекой (бывшей Ленинкой) отмечали там тридцатилетие со дня падения Берлинской стены
На главном праздничном постере было написано: «09.11.1989. Мы вместе!» Мне это напомнило строчку из песни Виктора Цоя: «Все говорят, что мы в месте. Все говорят, но немногие знают, в каком»…
Хотя, собственно, немцы-то знали, что они празднуют. У них народ воссоединился и, по их представлениям, вернулся в Европу. А вот русские после распада СССР стали самой большой разделенной нацией в мире.
Самым интересным на вечере, на мой взгляд, было то, что он почти целиком проводился на английском языке. И гендир РГБ Вадим Дуда тоже говорил сначала по-английски, а потом уже по-русски.
Кстати, недавно в Кремле собирался Совет по русскому языку, и президент России поправил на нем своего помощника: дескать, не надо называть язык оружием. Но как же не оружие? Еще какое оружие!
Английский это наглядно продемонстрировал на германо-российском приеме в доме с видом на Кремль. Немцы-устроители даже благодарили британское посольство за помощь с переводом. А на немецком, по-моему, за весь вечер в микрофон если и произнесли хоть пять слов, так и то много.
И президент Франции Эмманюэль Макрон на днях дал программное интервью британскому журналу Economist. Говорил он по-французски, но ключевые цитаты, в том числе и про «смерть мозга» у НАТО, разлетелись по миру на английском. У себя дома Макрон известен, как чуть ли не первый национальный лидер, который не только свободно, но и охотно публично общается на чужом языке.
Для меня самого английский стал почти родным, поскольку я полжизни провел за океаном. А по возвращении обнаружил, что и дома по сути остаюсь в той же самой двуязычной среде, что у нас теперь публика вольно или невольно пользуется «смесью английского с нижегородским». С одной стороны, это меня раздражает; с другой, это удобно; с третьей, – просто интересно.
Мне всегда хотелось завести колонку, как я это для себя определяю, «из жизни слов». По примеру, не побоюсь сказать, Уильяма нашего Сэфайра. Который в 1959 году затеял знаменитые «кухонные дебаты» Ричарда Никсона и Никиты Хрущева на американской торгово-промышленной выставке в Москве, потом был спичрайтером президента-республиканца, а затем политическим обозревателем газеты New York Times. Но в памяти миллионов людей, включая и меня, остался прежде всего благодаря своим заметкам «о языке» и о том, что он именовал «любительской лексикографией». По сути – обо всем, что приходило ему в голову, когда он размышлял, как мы оперируем словами.
Сочинял он эти заметки с 1979 года до своей кончины в 2009 году. Между прочим, когда его провожали, вспоминали о том, что начинал он углубляться в эту тему в совсем не лучший для родной речи момент. Оказывается, в 1978 году в популярном телешоу Дика Каветта обсуждался вопрос, «Умирает ли английский язык» (“Is English a Dying Language?”). Я этого прежде не знал и еще разберусь, чем был вызван тогда подобный пессимизм.
По понятным причинам мои собственные лингвистические заморочки и озарения – как правило двуязычные. Вот, например, недавно узнал, что у американских политологов в ходу термин “regime cleavage” («глубокий раскол режима»). Он используется для описания ситуаций, когда противоборство политических сил перерастает в системный кризис, затрагивающий самые основы власти. Как сейчас в США, когда оппозиционеры-демократы в Конгрессе пытаются менее чем за год до выборов отстранить от власти действующего президента страны с помощью процедуры импичмента.
Тех, кто, может быть, захочет блеснуть редким словцом, хочу предупредить, что в нормальном англоязычном житейском обиходе слово “cleavage” обозначает только одно – ложбинку между женскими грудями, особенно выставляемую напоказ в глубоком декольте. Так что я бы остерегся употреблять этот термин хотя бы в отношении тех стран, где у власти находятся женщины.
Правда, и в Америке на сегодняшний день попытку импичмента возглавляет спикер нижней палаты Конгресса Нэнси Пелоси. Но ей уже под 80, и она декольте не носит. И американская блогосфера откликнулась на политологическую новацию скептически: «Такой “cleavage” нам не нужен!»
В буклете, выпущенном к приему в Доме Пашкова, повод обозначался тремя разными способами: «30-летие со дня падения Берлинской стены», «30-летие падения Берлинской стены» и «30-я годовщина падения Берлинской стены». Мне «годовщина падения» резанула слух, но потом я вспомнил о таких оборотах, как «годовщина смерти» или «годовщина победы», и решил, что все варианты, по-видимому, корректны.
Хотя, конечно, есть нюансы. Например, «годовщина со дня рождения» - это, по-моему, посмертная формулировка. У живых людей бывают просто дни рождения или юбилеи.
Ну и уж заодно, тоже на суд лексикологов-любителей: правильно ли писать название Дома Пашкова с заглавной буквы и без кавычек? Я считаю, что да – по аналогии с московским Кремлем. А вы как думаете?