Почему понятие «иностранного агента» не распространяется на бизнес-объединения, даже если они получают средства из зарубежных источников?
Состоятельными в правовом отношении могут быть только такие законы, которые используют юридически определимые понятия. Понятие «политическая деятельность», центральное для установления статуса «иностранного агента» в Законе об НКО от 13.VII.2012, несомненно, поддаётся такому определению. Таковой будет любая деятельность, осуществляемая организациями и институтами, квалифицируемыми законодательством данной страны в качестве политических и направленная на реализацию присущих им функций, также закреплённых законодательно. Назовём такое определение политической деятельности «узким».
Оно является «узким» именно потому, что в принципе не способно охватить и включить в себя большой спектр видов политической деятельности, причём некоторые из них могут быть даже конституирующими для данного общества. Хрестоматийным примером таких видов деятельности может служить революционная активность некоторых общественных групп, направленная на кардинальную перестройку статус-кво. Политический характер её очевиден, ибо она нацелена на перераспределение власти (трансформации власти или их предотвращение и есть «суть» политического), но юридически он не может быть зафиксирован. Ведь никакая система права не может ввести в качестве своего элемента условия собственной «легитимной» ликвидации, а поэтому революция (не прошедшая, утвердившая данную систему права, а возможная будущая, несущая её отрицание) всегда будет криминализирована наличной системой права, т.е. представлена как уголовное, а не политическое явление.
Однако к юридически неконцептуализируемой политической деятельности относится и множество явлений, гораздо менее пафосных, чем революционная активность. Известно приписываемое князю Бисмарку (в действительности принадлежащее Оскару Пешелю) высказывание о том, что великую битву при Садовой (переломный момент австро-прусской войны 1866 г., открывшей путь к образованию Германской империи) выиграл прусский школьный учитель. Действительно, школьное образование, наращивающее или подрывающее (если оно плохое) тот «человеческий капитал» - в смысле как знаний, так и нравственности, без которого политическая власть – колосс на глиняных ногах, разве не является политической деятельностью с точки зрения её значимости и реальных следствий? Разве на принятие решений госорганами и на формирование общественного мнения – в пользу или против существующего режима, с чем по сути отождествляет политическую деятельность Закон об НКО, - не влияет деятельность участкового терапевта, слесаря из ДЭЗа, постового ГИБДД и т.д. и т.п.? В том-то и дело, что в действительности все общественные явления и процессы имеют «политическое измерение», так или иначе влияя на производство, воспроизводство, перераспределение, консолидацию или распад власти. Отражение этого политического измерения всей общественной жизни и составляет понятие «политическая деятельность» в широком смысле. Том самом, который ухватил князь Бисмарк, и которое превратило некогда провинциальную раздробленную Германию в супердержаву.
Вернёмся к Закону о НКО. Узкое и юридически значимое определение «политической деятельности» закон использовать не мог в принципе, адресуясь НКО, которые законодательно не квалифицированы как политические институты. Осталось прибегнуть к широкому её определению, улавливаемому политической философией, но не переводимому на язык права. Поэтому в центре его и оказалось «воздействие на принятие госорганами решений», а также «формирование общественного мнения» при условии получения (никак количественно или качественно не характеризуемых) материальных средств из нероссийских источников. Но это определение настолько широко, что совершенно теряет адресат данного закона. Привязка адресата, т.е. НКО, к данному определению достигается совершенно произвольными исключениями из действия Закона.
Это делается прежде всего посредством внезапной подстановки узкого, юридического определения «политической деятельности» на место того широкого её определения, которое лежит в основании Закона: оказывается, к политической деятельности не относится деятельность в области науки, культуры, искусства, здравоохранения, социальной поддержки, благотворительной деятельности и т.д. Такая подстановка не может не вызывать коллизии, разрешать которые в состоянии только произвол, но никак не право. Как, скажем, быть с научным исследованием, осуществлённым при поддержке некоторого зарубежного университета, которое придёт к выводу о неэффективности экономической политики российского правительства, и этот вывод (представим себе почти невозможное) так ошеломит некоторую часть российского общественного мнения, что поддержка «Единой России» на парламентских выборах заметно упадёт? Считать ли в этом случае «иностранным агентом» занимающееся наукой НКО, которое всё же оказывает влияние на общественное мнение, могущее вести к изменению проводимой госполитики?
Другие исключения из Закона, привязывающие его к НКО, произвольны до неприличия. Почему понятие «иностранного агента» не распространяется на бизнес-объединения, даже если они получают средства из зарубежных источников и активно лоббируют столь судьбоносные для России решения, как, к примеру, её вступление в ВТО? Почему такое же исключение делается для НКО, созданных госкорпорациями и госкомпаниями? Или их безупречная верность Родине гарантирована честным словом их «родителей»? И так далее.
Учитывая сказанное, я солидарен с теми, кто считает, что правильным решением была бы отмена этого Закона как не поддающегося «улучшению». При этом я не согласен со многими аргументами, приводимыми его критиками.
Поясню это двумя примерами. Выступая в Госдуме 21 мая 2013 г., Генсек Совета Европы Турбьерн Ягланд заявил, что «защита прав человека, демократических свобод не должна расцениваться как политическая деятельность». Это абсолютно неверно и с теоретической точки зрения, и в плане реальной истории становления, развития и защиты прав человека и демократических свобод. И те, и другие – классические политические явления. И это важно иметь в виду – хотя бы для того, чтобы точнее политически оценивать разные практики использования прав человека и демократических свобод, включая те, в которых их именем творятся преступления против народов и международного права.
Сомнительными кажутся мне и аргументы, приводимые, в частности, послом США в России г-ном Макфолом, о том, что между российским Законом о НКО и FARA нет ничего общего. Американский Акт был принят в 1938 г., и имел он в первую очередь идеологическую цель (сколь бы похвальна она, возможно, не была) – противодействовать нацистской пропаганде в США. Присущее FARA изначально определение «политической деятельности» было не менее широким и потому – не более юридически адекватным, чем то, которое мы находим в российском Законе (в FARA речь тоже шла о деятельности, направленной на изменение позиции правительства США или любой части населения страны по поводу внутренней или внешней политики США). Исключения из действия Акта своей произвольностью тоже весьма напоминают российские (опять упоминается деятельность научного, художественного, религиозного характера и т.п., т.е. столь же безыскусно и нелогично узкое юридическое определение «политической деятельности» подставляется на место широкого её определения, основополагающего для FARA). Переориентация Акта на контроль над экономическим и политическим лоббизмом осуществилась благодаря серии поправок, растянувшейся на десятилетия и достигшей кульминации в 1966 г. После принятия в 1995 г. отдельного Закона о лоббизме в ведении FARA, действительно, осталось, по сути, только продвижение интересов иностранных правительств, и американский Акт стал мало похож на российский Закон о НКО – не столько своей концептуальной базой, сколько практикой применения, что, конечно, важнее всего.
Но удивительно то, какое значение сопоставлению с FARA российского Закона о НКО придают и его официальные защитники. Ведь они тщатся доказать его соответствие международным демократическим нормам тем, что он (якобы) воспроизводит основные положения американского Акта. Неужели такая имитация, даже если она имеет место, сама по себе что-то доказывает относительно демократичности нашего Закона? А если она есть имитация чего-то демократически и юридически ущербного? И сколь странна такая аргументация в устах завзятых трубадуров российской державности и самобытности! Не лучше ли без реверансов перед кем-либо самостоятельно подумать о том, служит ли обсуждаемый Закон тому росту свободы и правопорядка, лишь в соединении с которыми существует державность, которой можно гордиться?