Если бы у Нобелевской премии существовала номинация «Социология», то в этом году она была бы российской
И наверняка вызвала бы в России не споры и сомнения, а прилив национальной гордости.
Минувшим летом в горних высях западной общественно-политической мысли случилось событие экстраординарное. Моя простонародная бабушка невероятные происшествия подобного рода комментировала словами: «Теперь, должно быть, еще и помидоры в Антарктиде прорастут». Так что же стряслось?
Британский журнал London Review of Books («Лондонское книжное обозрение»), один из главных законодателей интеллектуальной моды в англоязычном мире, опубликовал большой материал, посвященный современному советскому российскому ученому-обществоведу. И не в одном номере, а в двух подряд. Такого — вообще про кого бы то ни было — не упомнят даже ветераны-читатели с многолетним стажем. Причем посвящен материал не какому-нибудь ярому борцу с «кровавым режимом», что можно было бы списать на нынешнюю конъюнктуру, а вполне себе спокойному кабинетному исследователю. И написал о нем эссе сам Перри Андерсон, один из крупнейших современных макросоциологов, к тому же пользующийся репутацией «важнейшего интеллектуального эссеиста англоязычного мира после сэра Исайи Берлина».
«До сих пор в широких общественно-научных кругах Запада были известны два советских имени: Бахтин и Зиновьев. Теперь появилось третье», — написал мне принесший благую весть профессор Георгий Дерлугьян, наш соотечественник, много лет работающий за рубежами Родины.
А поскольку эти строки пишутся в разгар так называемой нобелевской недели, то я могу с полным основанием сказать: если бы у Нобелевской премии существовала номинация «Социология», то в этом году она была бы нашей. И, в отличие от некоторых наград в имеющихся номинациях, вызвала бы в России не споры и сомнения, а прилив национальной гордости.
Кто же этот герой, вознесший славу отечественного обществознания на мировые высоты? Рассказываю: Дмитрий Фурман, главный научный сотрудник Института Европы Российской академии наук, скончавшийся в 2011 году в возрасте 68 лет. Это был крупный ученый и подвижник-просветитель. Оглядывая его работу с некоторой временной дистанции, вообще поражаешься, как такое было под силу одному человеку.
Творчество Фурмана четко разбивается на две части. До перестройки и распада СССР он занимался сравнительным религиоведением — в социологическом, естественно, а не теологическом плане. Он изучал, как догматика ведущих мировых религий и конфессий — протестантизма и православия в христианстве, иудаизма, индуизма, конфуцианства — влияет на развитие и современность принявших их народов, обществ и государств. И это давало огромную базу для сравнения траекторий их сегодняшнего исторического движения.
Он первый после Вебера сказал новое слово в историко-материалистическом изучении религии, утверждает Перри Андерсон. Если учесть, что Макс Вебер, умерший в 1920 году, является одним из основоположников современной науки об обществе, подобная оценка равносильна причислению к лику великих.
В конце 1980-х — начале 1990-х годов, когда Советский Союз зашатался под ударами национализма, он принялся за изучение СССР. Результатом стал десяток монографий и множество фундаментальных статей, посвященных большинству бывших советских республик. Занимаясь Украиной, учил украинский, Молдавией — румынский, Азербайджаном — турецкий. В июле 2011 года неизлечимо больной Фурман поставил последнюю точку в монографии, посвященной Киргизии, и на следующий день умер. Лишь Грузия, Туркмения, Узбекистан и Таджикистан не успели стать для него предметом пристального исследования. Критерием сравнения постсоветских республик для него была степень приближения к «норме», каковой он считал демократию, а в ней главным — возможность сменяемости власти путем свободных выборов.
Таким образом, после него осталась и целостная картина мира, и масса сведений и наблюдений, позволяющих понять, что движет политическими и общественными процессами в окружающих нас республиках.
С творчеством Фурмана произошла парадоксальная вещь. Как человек громадной эрудиции и к тому же наделенный даром выражать свои мысли коротко, ясно и образно, он был востребованным колумнистом и актуальным комментатором и в прессе, и на радио и телевидении. А вот его фундаментальные труды остались незамеченными соотечественниками. Они — особенно в постсоветское время — выходили малыми тиражами. Да и карьеру в журналистике, политологии, политике стало возможно сделать, либо вообще не имея фундаментального образования, либо досконально изучив одну тему без понятия о том, как она сопрягается со смежными.
Здесь, наверное, уже можно ставить точку, привычно посетовав, что слава в очередной раз пришла к нашему соотечественнику из-за рубежа и посмертно. И поблагодарить на прощание Перри Андерсона за блистательное изложение на сотне страниц содержания десятков трудов, что дает нам точку входа в творчество Фурмана.
Но напоследок все-таки скажу о теме, которая особенно волновала его в последние годы жизни — теме переходного периода.
Начну с того, что Дмитрий Фурман, которого я близко знал лично, был по темпераменту весьма консервативным человеком. Он не любил перемен, потому что они нарушали — и далеко не всегда к лучшему — привычный строй жизни.
В годы перестройки он, не будучи марксистом по научным подходам, рассуждал о предпочтительности осуществления перемен на основе существующей идеологии. И одной из главных причин наших дальнейших бед считал то, что марксизм не осовременили, а выбросили на помойку. Что, кстати, роднит его с марксистом-реформатором Александром Зиновьевым. Вспомним, что в те годы, когда стало модным оплевывать советского прошлое и его идейное наследие, это была крайне непопулярная позиция.
Не был Фурман и «демократом» в принятом у нас смысле этого слова. Из всех деятелей многотысячелетней истории человечества, которые попадали в орбиту его внимания, на моей памяти эмоционально негативные оценки он позволял себе лишь относительно Бориса Николаевича Ельцина.
Ту систему, основы которой были заложены Ельциным в России после распада СССР, он называл «имитационной демократией». Иначе говоря, такой, в которой есть все признаки настоящей — свободная пресса, свобода совести, свобода передвижения, легальная оппозиция и т. п., — кроме одного, решающего: возможности смены власти на выборах. А подобного рода системы по определению неустойчивы, какими бы крепкими ни казались, и выход из них чаще бывает революционным, чем эволюционным. Свой вывод он подкреплял примерами разных стран и континентов.
Парадоксальным образом некоторые его представления о демократии убедительно критикует британец Перри Андерсон. Но давайте согласимся в одном: в нашем обществе есть ощущение, что мы живем в стеклянном доме. Просто одни — либералы и «демократы» — с легкостью необыкновенной швыряются в нем камнями. А многие консерваторы, напротив, пальцем боятся пошевелить, чтобы ненароком не обрушить конструкцию. Свои защитные меры разной степени разумности предпринимает власть.
Но сама проблематика ротации власти входит, скорее, в повестку дня либералов и иностранцев. А те находятся в состоянии постоянной ажитации. Вот почему тут хочется не полемизировать, а принять боксерскую стойку.
И в этом смысле второе пришествие Фурмана — уравновешенной личности и беспристрастного ученого — легитимизирует эту важную проблематику, вводя ее в рамки рационального обсуждения и поиска решений. Это подспорье и для нашего Зиновьевского клуба.