Первое. У Дениса Карагодина убили прадеда. Пришли в конце 1937 года, обвинили в дежурных грехах той эпохи — шпионаж, заговор, работа на японскую разведку, — и вскорости расстреляли
И Денис Карагодин решил заняться этой историей.
Сделал сайт, начал посылать запросы во все архивы, ему отказывали, а он писал снова, пока, наконец, не получил по счастливой случайности важные документы, бумажка за бумажкой, тянем-потянем, — Левиафан отступал, а Карагодин наступал.
Но вовсе не только для того, чтобы узнать: когда и где именно погиб прадед? и где он — с известной долей условности — похоронен?
Карагодин хотел выяснить, кто его убил.
И он восстановил всю цепочку приказов, доносов, постановлений, с актом о расстреле, словом, все мероприятия госбезопасности и, главное, все имена.
Это для него было самое главное — имена.
Открываешь его сайт и читаешь:
Палач Зырянов. Палач Денисов. Палач Носкова.
Имен там много.
Около некоторых показан даже процесс поиска — допустим, фамилия, а рядом красным шрифтом:
ПОДТВЕРЖДЕН! ПАЛАЧ!
Сам Карагодин проясняет мельчайшие подробности:
«В отношении же водителей и машинисток скажу так.
Мною установлен весь список водителей гаража Томского Горотдела НКВД (включая и экспедитора „ЗК“), и на пару машинисток Горотдела у меня тоже есть данные. Но это уже всё же скорее факультативная цель. Машинистку мы не „притянем“ как соучастницу (хотя, если отработать почерк печатных машинок, сличить график смен и пр. — это возможно). Водителя же как соучастника „притянем“ 100%».
Это в том смысле, что он собирается подавать в суд.
Хочет устроить процесс, затеять уголовное дело по делу об убийстве прадеда — и всех преступников засудить.
Палача Сталина, палача Носкову, водителя гаража Томского НКВД, тоже отчасти палача.
Может быть, и машинистку.
Машинистка-то разве не палач?
Понимала же, куда шла работать, не маленькая.
Впрочем, он готов и проявить широту.
Так, недавно ему написала внучка палача Зырянова — немолодая, должно быть, женщина, которая даже не знала, кто она есть — внучка палача, — но теперь, спасибо бдительному, дотошному Карагодину, узнала, и, как хорошая женщина, начала переживать.
«Мне очень стыдно за все, мне просто физически больно. И горько, что ничего я не могу исправить, кроме того, что признаться вам в моем с Зыряновым Н.И. родстве», —
созналась она следова… ох, простите, неравнодушному человеку в своем письме.
И неравнодушный человек пошел ей навстречу.
«Я протягиваю Вам руку примирения, как бы ни тяжело это мне сейчас было сделать (помня и зная всё).
Живите со спокойной душой, а главное с чистой совестью», —
разрешил ей Карагодин.
Достойный жест.
Она ведь — хоть внучка палача, а тоже человек.
II.
Моего прадеда Митю, в честь которого меня и назвали, — журналиста-международника, донского казака по происхождению и остроумного человека по бабушкиным рассказам, — забрали примерно в те же месяцы.
Схема была популярная: сначала отправили в долгую командировку в Среднюю Азию — поднимать какую-то тамошнюю газету, — а на месте уже взяли.
Дальше все как всегда: быстрый расстрел, ложная дата и причина смерти, хрущевская реабилитация, туман.
И я надеюсь, что обязательно выясню подробности — если они есть.
Я-то, конечно, не такой въедливо-терпеливый, как Карагодин, у меня не хватит сил переписываться с архивами годами, но — даст Бог, заработаю денег, да и кого-нибудь найму.
И узнаю.
Когда и где.
А если совсем повезет, даже приеду.
Вдруг есть какое-то место, куда можно приехать — лес, например, или овраг.
Постою там, посмотрю в пустоту.
Поклонюсь.
Но если у меня вдруг возникнет желание составить список всех тех, кто моего прадеда арестовывал, допрашивал, может быть, бил, обвинял и расстреливал, если я захочу этот список опубликовать, и захочу подписать возле некоторых фамилий красным шрифтом — ПОДТВЕРЖДЕН! ПАЛАЧ! — и захочу выяснить все детали их биографий, и в суд на них подать, и если я захочу, надуваясь от собственного достоинства и великодушия, ответить женщине, внучке одного из них, что «я протягиваю Вам руку примирения, как бы ни тяжело это мне сейчас было сделать», и что я разрешаю ей жить со спокойной душой и чистой совестью, — то сначала я подойду к зеркалу, наберу слюны побольше, да и плюну как следует.
III.
Никого нельзя вернуть.
Ничего нельзя изменить — в том, что прошло.
Несчастные люди, попавшие в мясорубку социального переворота двадцатого века, люди, признавшиеся в том, что они диверсанты и агенты всех разведок, а затем сброшенные в овраги, сожженные, закопанные где попало, — мертвы.
И другие, вовсе не вызывающие такого сочувствия, но тоже несчастные люди, оскотинившиеся в этой мясорубке до такой степени, что заставляли других признаваться в работе на все разведки, били и мучили их, — тоже мертвы.
И те люди, что сначала били и принуждали к признаниям других, а потом признавались уже сами, и тоже были сброшены в тот же овраг, куда до этого они сбрасывали других, — тоже мертвы.
Умерли все — и палач Носкова, и водитель Томского НКВД, и прадед Карагодина, и мой прадед, и даже машинистка, которую Карагодин уже не сможет, к счастью, «притянуть» в качестве соучастницы.
А когда люди умерли — есть два пути, как с этим быть.
Один путь — вести себя так, словно бы они живы.
Откапывать трупы, и заводить на эти трупы дела, и гвоздить эти трупы разоблачениями и горькими упреками, и доводить до слез наивных пожилых внучек, и таскаться годами в районный, а потом, может, и городской, а потом, кто знает, и Верховный суд, чтобы тот признал, что мертвый следователь, творивший зло почти сто лет назад, был преступник, и его водитель тоже был преступник, и машинистка была преступница. Ну, почти.
И есть другой путь.
Собственно, даже не путь.
Так, попытка поверить.
Что есть Суд поистине Верховный — и он не нуждается в твоих исках. Судья разберется там сам.
Что нет никакой ответственности и покаяния сквозь поколения. Только за себя.
Что враг — это враг, если он жив, бодр, сердито хлопает рукавицами, а потом смотрит на зэков с вышки. А если на его могиле вырос лопух, то уже поздно его побеждать.
Красивое русское слово — «поздно».
И я думаю, что наказывать убийц моего прадеда — поздно.
Я думаю, зло надо забыть.
Целиком, окончательно, все.
IV.
Один русский поэт, кое-что понимавший в преследованиях государства, в арестах и несправедливых судах, написал:
«Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы. Из всех частей тела наиболее бдительно следите за вашим указательным пальцем, ибо он жаждет обличать. Указующий перст есть признак жертвы
Старайтесь не обращать внимания на тех, кто попытается сделать вашу жизнь несчастной. Терпите их, если вы не можете их избежать, но как только вы избавитесь от них, забудьте о них немедленно.
Прежде всего старайтесь не рассказывать историй о несправедливом обращении, которое вы от них претерпели.
Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство…
В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить; можно даже утверждать, что жаждущий обличения перст мечется так неистово, потому что эта решимость не была достаточно твердой».
И я не могу представить себе поэта, составляющего список обидчиков, список следователей и стукачей.
Бедный Карагодин.
V.
Но что же тут можно изменить, когда невинных людей почти сто лет назад расстреляли и сбросили в овраг?
Я же сам написал выше: нельзя ничего изменить — в том, что прошло.
Нет, что-то все-таки можно.
Можно не держать зла.
Это выражение понимается обычно в переносном смысле: некто, похлопывая вас по плечу, говорит вам добродушно, пока вы обиженно сопите и проклинаете скверного человека: ну, брось. Не держи на него зла.
Но мне кажется, что это выражение следует понимать буквально.
Чем старше я становлюсь, тем сильнее я уверен в том, что добро и зло — это материальные, физические субстанции, вроде деревьев, воды, пишущей машинки, на которой пока еще не притянутая к делу — через много лет после своей смерти — сотрудница томской госбезопасности набирала безжалостные бумаги.
Или песка.
И «не держать зла» — это и значит буквально: не держать его, выбросить, отпустить.
Зло — как песок, как мелкие разрозненные крупинки, — лежит у меня на ладони.
Убийство моего прадеда, убийства других прадедов, и все бесконечные преступления и грехи — известные и неизвестные, — давно казненных, состарившихся и умерших, а иногда даже — на сколько у меня хватит сил, на сколько хватит руки, — живых людей, — лежат у меня на ладони.
И я не хочу их держать.
Сейчас я легонько дуну на зло.
Зла больше нет.
Зло — прошло.