Из антропологической проекции капитализм можно понимать как машину производства социальной иерархии — альтернативную войне
То, что называли феодализмом — это набор институтов, фиксирующих именно военный результат, богатство, завоёванное силой. «State» как «состояние» или русское «стать». Война, военный вождь, его дружина, вооруженное господство, «честь» как атрибут воина и наследственные титулы как возможность «компенсировать» весьма высокую смертность военной аристократии в процессе своей «основной деятельности».
Капитализм же старые теоретики не случайно называли «буржуазным». Лахман убедительно показывает, что он изначально — порождение «бурга», то есть демилитаризованного и защищённого извне пространства внутри крепостных стен. Будучи избавлен от рисков силового перераспределения, позднесредневековый «бург» — это центр торговли, а потом и производства, а еще через ход — уже и кредита (которого требовали долгосрочные и географически удаленные производственно-торговые операции).
Но лахмановскую реконструкцию можно понять вот как. Сначала города-государства были инородным телом на периферии феодальных монархий, своего рода маргиналией в них. От Флоренции до Новгорода, от Брюгге до Любека. Однако со временем они стали наращивать силу и влияние именно за счет тогдашнего soft power — денег (hard power в то время это понятно что). Соответственно, короли не придумали ничего лучше, чем создавать такие же торгово-промышленные «бурги» в собственных столицах — от Парижа и Лондона до Праги и Москвы, постепенно перетягивая туда центры промышленности, торговли и банкинга.
И этим в конечном счете вырыли себе могилу, поскольку уже в XVII веке (а если считать с голландской — то уже с конца XVI-го) началась череда «буржуазных революций» и войн в этих самых столицах (куда можно отнести, кстати, и нашу русскую Смуту). Изящнее других вопрос решили русские — создав военно-аристократическую столицу Санкт-Петербург как противовес торговой и вечно бунтующей Москве — понадобилось еще два с лишним века, чтобы уже и он сыграл роль Лондона-1648 и Парижа-1789.
Причем, по Лахману, не было как такового противостояния «старой феодальной» и «новой буржуазной» элит. Наоборот, они слились до степени неразличения и во Франции (по Кольберу), и особенно в Британии: потомки рыцарей прекрасно освоили soft power денег, оказавшись неплохими учениками Медичи и голландцев. Деды строили замки — внуки строили торговые компании, приращивая титулы деньгами. Но не гнушаясь при случае и фамильную дедовскую шпагу достать, когда надо отжать у кого-нибудь что-нибудь.
//вспоминаю свою реакцию на выход в начале 90-х книжки Ходорковского-Невзлина «Человек с рублем». Я тогда сказал друзьям: «а прочитайте ее глазами какого-нибудь генерала КГБ: что, этот малолетний хлыщ-комсомолец-кооператор, получается, с рублем, а я, генерал и орденоносец, без рубля? Щас мы посмотрим, кто еще из нас с рублем»//
Однако магистральная тенденция состояла в том, чтобы именно силовое перераспределение ограничивать, свести к минимуму, а потом по возможности и вовсе запретить. Этому мешала как старая феодальная аристократия в части исконной своей привычки «отнять и присвоить», так и вечно бунтующие социальные низы. Рецептом и от тех, и от других стала буржуазная демократия как идеология и конвейер революций как метод — стравить городские низы и феодальную власть, дать им вечно уничтожать друг друга, чтобы в конечном счете утвердить господство капитала.
Все это кажется ужасно седой древностью, но даже на недавних американских выборах мы видели эту механику: с одной стороны Хиллари и стоящие за ней монстры Уолл-стрит, политически опирающаяся на маргиналов в виде цветных, меньшинств, городских низов и левую интеллигенцию, с другой — Трамп и крупный промышленно-торговый капитал, опирающийся на пролетариат «ржавого пояса» и «новых бедных» из субурбии, вчерашних lower-middle.
Торпедой в бок буржуазно-капиталистическому триумфализму оказался Маркс с его тезисом об эксплуатации трудящихся. Парадоксальным образом, он и его ученики оказались наследниками именно феодальной реакции, условной «Вандеи». До ясной формулы этот вандеизм довёл Ленин в «Государстве и революции», обосновав тезис о необходимости восстановить в правах силовое перераспределение, осуществляемое государством от богатых в пользу бедных. На месте Робин Гуда с лесными братьями -партия большевиков, на месте справедливого короля Ричарда Львиное сердце — «государство рабочих и крестьян», оно же «диктатура пролетариата», на месте злого и жадного ноттингемского шерифа — «помещики и капиталисты» (читай — земельная и промышленная аристократия, а также ведомые ею буржуазные слои).
При этом главное, на что чихать хотели и Робин, и Ричард, и Ленин сотоварищи — это на «священное право частной собственности», краеугольный камень «буржуазности».
Долгая агония этой ленинской модели — со смерти Сталина в 1953-м по смерть СССР в 1991-м — это история о том, как феодально-перераспределительная большевистская элита постепенно перерождалась в собственническо-капиталистическую. Иными словами, как постепенно крепло в ней желание застраховать те активы, которыми она управляла, от рисков силового перераспределения с какой-либо стороны. В метафоре — спилить уже наконец бирку «управление делами ЦК КПСС» с того стула и дивана, который стоял у этих людей на цековской даче на Николиной Горе. На это, в конечном счете, была направлена и хрущевская десталинизация, и форсированная урбанизация СССР в 50-60х (напоминаю про «бург»: феодализм безальтернативен в преимущественно аграрных социумах, но встречает мощное сопротивление именно в городской среде), и НТР, породившая буржуазный по сути класс ИТР.
Путинизм под этим углом можно рассматривать как еще одну «вандею»: феодалы-«силовики», при одобрении и поддержке социальных низов («бюджетников») отжимающие «капиталистическую» собственность и перераспределяющие ее по принципу «и себе, и людям». Понятно, что собственно развитие в этой модели останавливается или вовсе замирает: нет смысла строить бизнесы, которые невозможно защитить от прихода настоящих полковников. Ленинско-сталинская модель отличалась тем, что основным агентом экономического развития, аватарой шумпетеровского «предпринимателя-инноватора» объявлялось само же государство и пыталось выполнять эту роль, и даже до некоторой степени с ней справлялось; но в нашей это запрещено на уровне идеологии, унаследованной от предыдущей эпохи — от 91-го.
Собственно, исторический выбор сегодня в том, чтобы решить, чем пожертвовать: феодальной элитой («полковниками»), отпилив им перераспределятор, или же капиталистами («олигархами»), объявив госмонополию на роль агента развития (т. е.в той или иной форме вернувшись к ленинско-сталинской схеме). Но враскорячку, как сейчас, больше не получится.