Лента FB второй день не только скорбит, но еще и рефлексирует по поводу своей скорби. Все заполнено перепалками и разной степени накала суждениями по поводу того, надо ли, по кому надо и как именно надо выражать траур, скорбь и сочувствие в связи с терактами в Париже
Те, кто обладает доступом к массовым, а не сетевым медиа, продолжают разворачивать этот дискурс и там — в виде оперативных колонок.
Хотя повод и совершенно трагический, но все же позволю также отнестись к нему рефлексивно, но не в виде оценочных суждений, а сугубо аналитически. На наших глазах разворачивается процесс, позволяющий зафиксировать характер конструирования режимов скорби в современной культуре, точнее говоря — в контексте новых медиа.
1) Сугубо методологическая пометка: сейчас мы наблюдаем этот процесс непосредственно в ленте — со множеством взаимных ссылок и контекстуальных дискуссий. Затем все это уйдет в историю индивидуальных лент, дифференцируется, расползется по личным историям. Единственный способ реконструировать это событие будет заключаться в том, что, допустим, Лева Манович достанет хитрым способом все эти фотографии из наших аккуантов, чтобы создать массив «big date» и показать, как фотографии резко поменяли свой цвет, а затем постепенно слиняли — до следующей волны скорби.
2) Существуют устоявшиеся международные протоколы, когда главы стран высказывают свои соболезнования по поводу произошедшего: Обама выступил с обращением почти одновременно с Олландом непосредственно после терактов, соответствующее соболезнование было немедленно направленно и российским президентом. Но они явно не удовлетворяют наше возросший спрос, обеспеченный соответствующий медийной возможностью, на индивидуальное выражение некоторой сопричастности к группе скорбящих.
3) Никто не знает, как именно в частном порядке правильно скорбеть о незнакомых погибших людях в далекой стране и подобающим образом выражать свою скорбь в пространстве новых медиа. Применительно к этой ситуации нет никаких ритуалов, подобных ритуалам скорби по умершим близким. Массовые ритуалы выражения коллективного траура, сформировавшиеся в XX веке, не удовлетворяют возросшую индивидуальность нашего стремления заявить о своем трауре.
4) Отсюда одновременная уместность и неуместность любой формы выражения скорби. Мы находимся в неопределенной ситуации учреждения ритала.
5) Возможности индивида выражать скорбь в отношении пострадавших «дальних» крайне ограничены, а значит и крайне селективны, что вызывает подозрение в тенденциозности или, напротив, стремлении дополнительно оправдать и прокомментировать свой выбор объекта скорби.
6) Новая медийная среда реагирует очень быстро на это затруднение, она находит, индуцирует универсальный, стандартизированный символ, выражающий причастность индивида к общему переживанию. Именно он нормализует ситуацию, позволяет тем, кто не понимает, как скорбеть правильно (то есть всем), получить важнейшее, по-видимому, в этом ритуале — чувство сопричастности к группе скорбящих, требующее символического опосредования.
7) Чтобы быстро организовать этот процесс необходимо действие лидера мнений (в случае Фейсбука таковым стал Цукерберг), равно как и появление технической возможности решить эту проблему массовым образом — посредством соответствующего сервиса, который был оперативно организован программистами FB.
8) Образцом, по которому осуществляется организация этой групповой медиатизированной скорби, выступает модель обозначения принадлежности к группе фанатов спортивных команд. Это видно по опциям, которые предлагает FB для раскрашивания своей аватарки, — в основном это американские спортивные команды. Иными словами, способ орнаментальной организации масс в случае массовой скорби символически такой же, как и в случае организации коллективного чувства сопричастности болельщиков. Что никак не принижает этот эпизод скорби, но именно таков способ ее конструирования.
9) Наконец, об импликациях. Вспомним первую чудовищную катастрофу культуры модерна, а именно, землетрясение в Лиссабоне 1755 года (сразу погибло около 80 тыс. человек), которое служило подоплекой множества последующих известных рассуждений о любви к «дальнему» и «ближнему». Кстати, широкий резонанс на это землетрясение была обусловлен уже появившейся на тот момент журналистикой, то есть также новой медийно-коммуникативной средой. Ответом на него стала глубокая переоценка философского взгляда на мир — с новой остротой была поставлена проблема теодицеи, а также вопрос о том, живем ли мы «в лучшем из миров» (Вольтер против Лейбница). Землетрясение сыграло значительную роль в стимулировании процесса секуляризации в Европе. Трудно себе представить сегодняшнюю реакцию такого рода — то есть глубинную и мировоззренческую. Сегодня каждый знает, почему все это произошло и что нужно делать. Но это знание предсказуемо и расползается по расставленным заранее политическим позициям (начиная от «мы все виноваты», заканчивая «это происки российского КГБ»). То есть, это событие — насколько можно судить по этому вот типу реакции — всего лишь повод еще раз обозначить свою позицию. Что еще раз убеждает меня в справедливости тезиса Арнольда Гелена — мы живем в мире кристаллизовавшейся культуры, которая структурно не меняется.